Читать книгу - "Болваны - Александр Галкин"

- Вся эта сцена напоминает мне Достоевского. У него все герои кидаются деньгами. Настасья Филипповна даже в печи сожгла... не помню, сколько... тысяч сто, что ли... Литературщина! Лянечка начиталась Достоевского, возомнила себя Настасьей Филипповной - жертвой мужского произвола.

- По-моему, она не читала "Идиота", - возразил Лунин.

- Тем хуже для нее,- отрезал Птицын. - Деньги твои?

- Мои!

- Так чего ж ты беспокоишься? Что Лянечка дура и хотела тебя уязвить?! Так это ее проблемы. Конечно, глупо вообще давать женщинам взаймы. Либо плати за нее, как за любовницу, либо считай ее мужчиной, коллегой по работе, но тогда уж никаких скидок. А у вас какая-то каша заварилась... В любовных отношениях вы не состоите? Нет! Никаких авансов она тебе не делала. За нос только водила. Правда, и коллегами по работе вас не назовешь... В общем, ты - жертва собственной деликатности. Вот что!

- Какая там деликатность! - махнул рукой Миша. - Трусость! Все потому, что я всегда был человекоугодником... Переживал...

- Много чести - из-за нее переживать... по пустякам! Выбрось из головы. Давай лучше выпьем "Донского". Как раз по бокалу осталось.

Они чокнулись, молча выпили. Птицын включил телевизор - опять пел Леонтьев. Что за наваждение! Выключил.

- Давай выпьем чаю? - предложил Птицын и отправился на кухню.

-- Давай! - Лунин пошел за Птицыным. - Я еще недорассказал.

- Ну?

Птицын начал заваривать чай: он умел и любил это делать.

- 29-го была консультация... у Ханыгина... Ты на нее не пошел, - продолжал Миша. - Ты ведь вообще не ходишь на консультации.

- Зачем они нужны? Ханыгин с пафосом воскликнет: "Читайте Шекспира! Он хороший писатель!"?

- Нет, он в основном пугал... Между прочим, полконсультации рассказывал, как выгнал Лизу вместе с рыжей дурой.

- Вот видишь! Черные очки на нём?

- В черных очках, - кивнул Миша. - Сегодня, я вспомнил, он мне снился: снимал очки и протирал их ватой, а потом ножницами подрезал себе брови. Они у него, как у Брежнева, были. И еще кричал нам с Лизой: "Эй вы, Тристан и Изольда! Я вам покажу кузькину мать!"

- Кошмарные тебе снятся сны. Брежнев, Хрущев, Ханыгин. Троица в одном лице. Да еще и Лиза Чайкина. Не к добру. До экзамена по зарубежке. Лучше Ханыгина видеть после экзамена. По крайней мере, не так страшно.

- Так я дальше дорасскажу?

- Да-да... Тебе сахару сколько ложек... две-три? -- Птицын разлил чай. -- Бери плюшки... пироги... бабушкины... Отличные!

- Спасибо. Две ложки. Так вот, после этой встречи с Лянечкой я долго не мог заснуть. Воображал, как нужно было сказать уборщице: "Тут какая-то женщина рассыпала деньги. Помогите ей, пожалуйста!" Такой печоринский аристократизм. И она, Лянечка, стоит раскрыв рот, а уборщица подбирает рубли и сует ей в руки.

- Ты поэт! Еще хорошо бы подключить сюда вторую уборщицу. Она бы укладывала рубли в контейнер и пересыпала их опилками, как стекло.

Птицын аппетитно уплетал пироги с капустой.

- Ну вот, - продолжал Миша, -- 29-го консультация. Я был почти уверен, что Лянечка придет. И не ошибся. Так получилось... В раздевалке была очередь, и я встал за Лянечкой... Она сделала вид, что меня не замечает, а может, на самом деле не видела: она ведь страшно близорука. Одним словом, она держит пальто в руках, а я - сзади. И я подсунул незаметно ей в карман пальто записку.

- Что за записка?

- "Поблагодари своего Пер Гюнта за столь изящно рассыпанный ворох осенних листьев". Без подписи.

Птицын посмеялся:

- Пер Гюнт - это хорошо, остроумно. А она - Сольвейг! Ты, действительно уверен, что вся режиссура принадлежит Голицыну?

- Убежден на сто процентов!

- А я не уверен. Он придумал бы что-нибудь позаковыристей. Это как-то по-женски. Глуповато. Я даже вижу, как она эти сорок минут, что ты ее ждал, меняла три десятки по рублю... Магазины уже закрыты, она обходила все окошки в метро... с двух переходов в "Кузьминках". Кстати, после того, как ты собрал с пола дань, вы с ней переговорили?

- Она испарилась... -- задумчиво отвечал Лунин, отхлебывая чай. -- И след простыл!

- То-то и оно! Похоже, я прав.

- Но это еще не всё...

- Ну, выкладывай всё, - покачал головой Птицын.

- Я заведу музыку? -- Миша пошел в комнату.

- Заведи, - вдогонку Лунину бросил Птицын.

- Какую? - крикнул Миша.

- Грига! - усмехнулся Птицын. - "Пер Гюнта".

- "Песню Сольвейг"? - переспросил Лунин.

- Её, - отозвался из кухни Птицын.

Лунин поставил пластинку на свою старенькую "Ригонду". Сколько раз он слушал эту музыку, мечтая о Лизе и ни на что не надеясь! Вернулся на кухню. Птицын меланхолически мыл посуду.

- Вечером того же дня на Азовскую позвонил Джозеф, - продолжил Лунин.- Подошла тетка: "Не могли бы вы попросить Михаила?" Подхожу. "Это ты написал письмо Белинского к Гоголю?"

Птицын хохотнул:

- Талантливо! Все-таки ему не откажешь в остроумии!

- Я трепетал этого звонка, предчувствовал его... Отнес телефон в подсобку. Таким, как он, я бил морду в школе. "Хамло", матом кроет Маяковского. Помнишь тогда в первый день... на помойке завода "Каучук", где мы с тобой познакомились?

- Тогда он крыл матом Маяковского? - не понял Птицын.

- Тогда и потом... Я отдавал себе отчет: я его боялся! Почему? В чем причина? Он же лезет в патриции. А сам он - быдло, по его терминологии! Как уживаются в одном человеке Вечная Женственность, Блок, лучшее, что есть у Уайльда, с этим приплюснутым носом, маленькими глазками, с этой фельдфебельской физиономией?!

- Он о себе, поверь мне, совсем другого мнения, - вставил Птицын.

- Понятно! Сколько раз я тебя ревновал: ты с ним общаешься - и предаешь мои идеалы. Когда ты изменял мне с Джозефом, буфер между мной и миром исчезал - я чувствовал себя незащищенным, как рак без клешней, без панциря. "Ад - это другие". Я влюбился в эту фразу Сартра. И еще в словечко "солипсист". Я всегда считал себя патрицием, а в этом институте, поганой конторе (Миша с ненавистью ударил на это слово) они все меня считают плебеем, говорят о бабах, бесчисленных позах, сколько "палок" кто бросил, Кама Сутрах... Я всегда боялся железного отношения к своей персоне: либо я начну орать, либо буквально, дрожа от страха, я пугаюсь. Я чувствовал, что Джозеф догадывается, что я отношусь к нему подобострастно, как Смердяков к Ивану Карамазову...

-- Ну и зачем он звонил? - прервал Птицын этот поток откровений, завернув воду в кране и вытирая руки.

- Он говорит: "В какую дебильную голову могло прийти такое нелепое предположение?.. Записка написана пэтэушным стилем!" Я отвечаю: "Ну, извини, что таким стилем... Какие у тебя ко мне претензии?" У него была одна цель - оскорбить, еще раз показать, что я плебей.