Читать книгу - "Счастье Зуттера - Адольф Мушг"

Он поклялся, что оставит не больше сотни книг. Потом стал считать за одну каждое собрание сочинений, хотя в последние годы не заглядывал ни в одно из этих собраний. Но они были частью интерьера, они как бы говорили тем, кто приходил, что жизнь продолжается. Совершенно пустые полки давали бы знать: дом заброшен окончательно.

Дом Зуттера, в отличие от почти всех остальных в «Шмелях», так и не был оборудован камином. Шлагинхауф не признавал камин, считая его символом возвращения в сферу — или, как тогда принято было говорить, в «идиотизм» частной жизни. Зато в клубе он сделал огромную, как у жителей Сардинии, печь, похожую на кузнечный горн и призванную поддерживать высокую температуру общественной солидарности. Этот клуб потом был отдан в аренду предпринимателю, занимавшемуся оздоровительной физкультурой, и превращен в спортзал, из которого часами не вылезали новые обитатели «Шмелей»; Зуттер туда не ходил, хотя и у него были проблемы с давлением. В его доме так и осталась старинная датская печь, которую в случае необходимости можно было использовать и как камин; зимой, когда он читал Руфи сказки, она не только давала тепло, но и настраивала на соответствующий лад. Но нрава она была разборчивого, топить ее приходилось только сухими дровами. Скопившийся хлам вряд ли стал бы в ней гореть, да и фантазия Зуттера отказывалась работать, когда он представлял себе, как из трубы днем и ночью поднимается столб черного дыма. Лучше уж пусть сгорит весь дом — но тогда пожар не пощадит и соседние.

Вешая одежду Руфи обратно в платяной шкаф, Зуттер услышал подозрительный шум. Кошка каталась по обуви Руфи. Она совала нос во все отверстия и так страстно терлась головой о кожу и замшу, что даже перекатывалась через голову. Тут впору смеяться и плакать, Руфь, у тебя появился любовник, которому все равно, живая ты или мертвая. Ему достаточно сохранившегося запаха твоих ног. Да, Руфь, я вижу призраков.

В последний год жизни Руфи Зуттеру пришлось вызывать электрика. В доме по непонятной причине гас свет. Случалось, что по вечерам Зуттер с книгой сказок в руках вдруг оказывался в темноте. Он передвигал рычажок предохранителя, но это помогало ненадолго. «Зажги-ка лучше свечи, — говорила Руфь, — господину Корбесу[20]они тоже были бы кстати. Он, конечно же, и сам мракобес, хотя мы ничего о нем не знаем. И не понимаем, с чего бы это петушок, мельничный жернов и иголка задумали с ним расправиться. Должно быть, только за то, что „его не было дома“. Во всяком случае, в тот момент, когда к нему нагрянули эти злючки. Может быть, мы увидим его при свечах». — «Я не увижу, — сказал Зуттер, — я вообще ничего не вижу». — «Тогда рассказывай, — невозмутимо потребовала Руфь, — рассказывать можно и не видя, Зуттер. Вспомни о Гомере».

После десятой попытки зафиксировать рычажок предохранителя можно было при свете раздеться, почистить зубы и добраться до кровати. Потом ток куда-то уходил, не появлялся он и утром, когда надо было включить кофемолку. Холодильник таких шуток и вовсе не понимал, и Зуттер призвал на помощь молодого электрика. Тот предположил, что замыкает в телевизоре, да вот беда: телевизора в доме не было. Таких бедных людей электрику еще не приходилось видеть. Даже беднейшие из бедных имели телевизор, а обилие макулатуры в виде книг не убедило парня в жизнеспособности хозяина дома. В поисках повреждения проводки он с измерительным прибором в руках облазил весь дом, но так ничего и не нашел. И очень смутился, когда хозяйка накрыла ему стол для второго завтрака. Сбитый с толку непривычным для него гостеприимством, он, наступив на горло собственной гордости, предложил позвать на помощь специалиста, которому подвластны не только электромагнитные волны. Подмастерьев теперь развелось больше, чем мастеров-электриков, и большинство из них шарлатаны. Правда, он знает одного, которого мог бы порекомендовать. Но, побывав в доме, этот специалист всю мебель перевернет вверх ногами, кровать-то уж точно. Зато потом не будет никаких отключений.

Руфь объяснила, почему кровать нельзя трогать с места. Она вырезана из ствола тысячелетнего дерева, корнями все еще уходящего в землю, дом с грехом пополам возвели вокруг этого ствола. После этого юный мастер, только что лазивший под эту кровать, в спешке откланялся, решив, что, судя по всему, имеет дело не просто с нищими, а с безумными.

Руфь только рассмеялась: раз уж и он не умеет повелевать электрическими токами, предоставим им свободу действий и не будем вмешиваться в их дела.

Загадочные отключения и впрямь прекратились. Должно быть, домовые услышали то, что хотели услышать.

«Никогда Руфь не рассказывала мне о себе», — подумал Зуттер.

Эта фраза была ложной, как и все начинающиеся с «никогда» или «всегда». Руфь не употребляла подобных слов, она так предполагала и придерживалась своего предположения. Она не выносила людей, которые употребляли словечки «никогда» или «всегда». Она с ними даже не спорила. Но в споре не обойтись без грубых слов, вероятно, они часть тех здоровых эксцессов, которых так недоставало в жизни Руфи, подумал Зуттер; во всяком случае, на зальцбургских сеансах терапии ей пытались внушить эту мысль. «Уж лучше мне умереть», — заявила она. Да так и сделала.

27

«В „Шмелях“ должна быть чистота» — а Зуттер не мог разобраться даже с собственными бумагами. Часто экран его компьютера казался ему единственным местом, где можно было спастись от царившего повсюду хаоса, и стук пальцев по клавиатуре напоминал ему шум убегающего от преследования загнанного зверя; но убежать зверю никак не удавалось. Он словно боялся провала, поджидавшего его за бегущими строчками, которые, в свою очередь, гнали перед собой, словно невидимое заграждение, испорченные и неудачные начала фраз.

Во всяком случае, строчкам, чтобы возникнуть, надо было мало пространства, а чтобы исчезнуть — и вообще никакого. Когда еще была жива Руфь, он распечатывал то, что написал, точнее, то, чем он замазывал себе глаза, чтобы не видеть, как Руфь «становится все меньше». Он «говорил о чем-нибудь другом», и этим другим все еще были его процессы, даже если он уже и не печатал о них отчеты в газете. Если его писания и казались убедительными ему самому, то только в том случае, когда они давали возможность заняться разбирательством «чего-то другого». Себя самого он находил созданием до крайности наивным, недостойным серьезного судебного дела.

Руфь почти не занимала его профессия. Он не сомневался, что в глубине души она презирала его увлечение, его интерес к смерти и убийству, к укрывательству и воровству, к церемониалу суда. Неоднозначность всех вещей в ее глазах не нуждалась в доказательстве посредством столь драматических поводов. Сказки были той территорией, на которой сталкивались интересы ее и Зуттера: там смело рубили головы и убивали, и все это мало что значило — не больше, чем нечто одинаково истинное для всех людей. В лабиринтах и дебрях сказок истина была надлежащим образом скрыта. А в процессах-сказках Зуттера она до неприличия раздувалась. Так называемые улики в них не только отдаляли наблюдателя от фактов. Они даже не затрагивали то, что лежало на поверхности.