Читать книгу - "Самая прекрасная земля на свете - Грейс Макклин"

— Знаете что, вы и так нам тут уже поперек глотки! С этим вашим Концом Света и Армагеддоном, да вы еще и штрейкбрехер, — но это уже ни в какие ворота! Я этого так не оставлю!

Папа крикнул:

— Гвозди!

Снова появилась миссис Пью и сказала:

— А может, травяного настоя?

Глаза у мистера Нисдона выкатились. Он хлопнул дверью и ушел в дом.

Миссис Пью через некоторое время вернулась, но к этому времени мы ее уже не видели, только слышали:

— Джон, Джон! У меня и мятный чай тоже есть!

В пять часов начало темнеть. Люди, стоявшие на тротуаре напротив, разошлись по домам. Наверное, они гадали, собирается ли папа строить всю ночь, но никто не пришел и не сказал ему прекратить шум.

Папа велел мне идти в дом, но мне было совсем паршиво, мне нужно было его видеть, поэтому я продолжала подавать ему доски. Однако я очень замерзла.

— А может, хватит такой высоты? — спросила я наконец.

— Такой высоты?

— Мы и так уже улицу не видим.

— Нужно еще в два раза выше! — сказал папа и шлепнул на доски цемент, будто бы хотел их проучить.

Через некоторое время я подавала папе очередную доску и занозила руку. Папа этого не заметил. Я попыталась вытащить занозу, но она обломилась, и после этого каждый раз, когда я ему что-то подавала, мне делалось больно. Уже совсем стемнело, папа повесил на очередную доску керосиновую лампу и продолжал колотить, стоя на двух молочных канистрах. Он попросил меня сходить принести мешок с бутылками, которые собирался сдать, я принесла, он попрыгал на мешке и засунул осколки в цементный раствор наверху и в щели между досками снаружи — там, где цемент еще не застыл. В девять вечера мы вернулись в дом. Папино лицо было красным, вокруг глаз было два белых круга. Он налил нам чаю на кухне, руки его дрожали. Он сказал, что теперь осталось одно — сделать новую калитку, этим он займется завтра.

Ужинали мы молча. Держать вилку было больно. Да и вообще мне не хотелось есть. Тут я вдруг сказала:

— Ты забыл благодарственную молитву.

Папа перестал жевать. А потом громко сглотнул и взял чашку с чаем.

— Ну, теперь-то все равно уже поздно, — сказал он.

Я уставилась на него. Он подчистил тарелку, стуча вилкой, отодвинулся от стола и сказал:

— Ты доела?

Я ничего не ответила, но он все равно забрал у меня тарелку и пошел к раковине.

— Что с тобой такое? — спросил он, когда мы мыли посуду.

— Ничего.

— Неправда. Давай выкладывай. — Тут он перестал споласкивать тарелки и спросил резко: — Что там у тебя с рукой?

— Ничего.

Он забрал тарелку, которую я вытирала, и раскрыл мою ладонь. Кожа вокруг занозы покраснела и вспухла. Когда папа до нее дотронулся, я подскочила.

— Чего же ты молчишь? — сказал он совсем другим голосом; я пожала плечами и отвернулась.

Папа включил воду. Велел мне сесть, вышел из комнаты. Потом вернулся с перекисью, ватой, пластырем и иголкой. Подтащил стул, сел напротив, взял мою руку и принялся выковыривать иголкой занозу.

Лицо его было совершенно пустым. Я чувствовала на руке его дыхание. Он делал все очень осторожно, мне не было больно, но глаза все равно наполнились слезами, и я не могла поднять головы.

Папа взял пластырь, отклеил бумажку и приложил его к ранке.

— Вон там, — сказала я, и он прижал крепче. — И там.

Он прижал еще посильнее. В комнате вокруг стало очень, очень тихо.

Папа встал, будто вдруг вспомнил о чем-то, и сказал:

— Теперь заживет.

Я сказала:

— А может, еще и забинтовать?

Лицо его снова потемнело. Он сказал:

— Всего-то заноза, Джудит.

Я сжала заклеенную ладонь и стала смотреть ему вслед.