Читать книгу - "Переворот - Джон Апдайк"

— Мой... господин, — произнесла она. — Разведись... со мной.

— Ни за что, — сказал я и умудрился взвалить ее обмякшее тело себе на плечи.

Я вынес ее из пещеры к верблюдам, которые ждали в безупречной позе, присущей их породе и позволяющей сберегать внутренние ресурсы организма. Но когда я положил мою легкую ношу на седло ее красавца верблюда, накрытое вышитой материей, он сдох. Он даже не повалился на бок, а продолжал сидеть, только голову на длинной шее положил на каменистую тропу и слегка вздрогнул, расслабляя мускулы. Ресницы альбиноса опустились, как подъемные ворота.

«Это что, конец? Ни за что», — произнес я про себя. Все сексуально созревшие женщины у нас в Куше, за исключением тех, что находятся на низшей ступени социальной лестницы, носят кинжал, чтобы поразить себя в сердце, если будут обесчещены, прежде чем насильник удовлетворит свое желание. У моей матери — увы! — не было такого оружия, а у Шебы было. Я достал кинжал с лезвием из дамасской стали и рукояткой из полированного халцедона, спрятанный в складках одежды на ее груди, и вспорол живот мертвого верблюда, чтобы мы могли выпить находившуюся там солоноватую зеленую жидкость. С помощью этой жидкости я вернул Шебу к жизни: она вздрогнула и заплакала, а когда силы немного вернулись к ней, принялась меня ругать самыми грязными словами, которые так легко слетают с уст даже наиболее хорошеньких представительниц молодого поколения. Видя, что она вновь обрела жизнеспособность, я погрузил наш багаж на единственного оставшегося у нас верблюда, моего «коня» грязно-серого цвета с ногами горничной и спиной курильщика. Он принял на себя вес Шебы — Такбир! — а я пошел с ним рядом.

Сквозь прорези и проемы, проделанные ветром, открывалось окутанное дымкой море песка так далеко внизу, словно на другой планете. Смотрел я на запад, в направлении долины ущелья Иппи, которая тянется с севера на юг по центру моей большой страны. Ближе в обзор попадал окаменелый лишайник, серебривший относительную влажность некоторых затененных мест, и какие-то карликовые разновидности колючего кустарника украшали низ выступов. Слегка менялась и наскальная живопись: земляные мазки цвета охры и мастика из угля уступили место технике покрытых налетом завихрений основных цветов, распыляемых из банки. Вместо магических фигур исчезнувших анималистов Зеленой Сахары появились свастики, стилизованные половые органы и всякие разнообразные формы — кресты или стрелы, обведенные кружком, или что-то вроде самолетов в кружке. Некоторые иероглифические надписи можно было прочесть: РАКЕТЫ КЛАССА 55, БЫТЬ ГОЛУБЫМ — ЭТО ЗДОРОВО, REVOLUTION AHORA[47], QUÉBEC LIBRE[48], ЕРУНДА, ЖИРНЫЙ ГОРОД. Буквы в последних словах тоже были жирные — такой стиль вообще преобладал. Многие надписи были перегружены: вместо СТОП было написано: СТОП ВОЙНЕ. Некоторые надписи были сплошным безумным смешением красок, исключавшим прочтение, даже если бы мы с Шебой испытывали желание этим заняться, а его у нас не было. Дело в том, что от верблюжьей желчи, которую мы выпили, нас тошнило. Лицо Шебы стало серым, как картон, которым прокладывают стопы свежей бумаги. Я тоже на такой высоте, где ощущался недостаток кислорода, под вертикальным взглядом полуденного солнца не мог больше сделать ни шагу по этой свинцово-серой планете. Мы наполовину на карачках, наполовину ползком добрались до грубо обтесанного входа в пещеру, представлявшую собой своего рода будку перед подземной системой, в чьих глубинах — если меня не обманывали обоняние и слух — продавали мерзлые цветы и играли в китайский бильярд.

Верблюд вошел вместе с нами и первым заснул. Затем Шеба погрузилась в небытие — ее головка, это маленькое вместилище преданности, покоилась на моем плече. А во мне шевелился зеленый демон тошноты, не давая уснуть: когда мои глаза привыкли к тьме, я увидел, что наше прибежище, а скорее всего — могила, было некогда приютом любви и осталось мемориалом любви. На противоположной стене надпись оповещала: ТЕКС ЛЮБИТ РИТУ, и на этой же стене, а также на примыкающих к ней многие другие имена привлекли мое внимание скоплениями обреченных на вечные муки; не все они были написаны прямыми буквами алфавита, который империалисты-римляне внедрили в Европе, многие были выведены нашей несравненной арабской вязью, иные — коренастыми буквами святого Кирилла, цветочками греческого алфавита, деловитыми, похожими на ростки бамбука, азиатскими взмахами кисти и броскими прямолинейными знаками тиффинагов, которыми тамачеки пишут по песку. Столько имен, столько любви, столько криков на краю petite mort[49], столько спермы, — меня затошнило, и кровь отлила от головы. Но прежде чем в ритме дыхания Шебы я погрузился в сон, который мог быть нашим последним, я заметил на скале над ее головой нестираемую надпись: СЧАСТЛИВЧИК ЛЮБИТ КЭНДИ.

— Что сказал твой отец?

— Он ведь много о тебе не говорил, нет. А вот вопросов он задавал много, ты очень заинтересовал его. Он считал, что ты мог бы открыть ему секрет, почему черные такие, какие они есть, почему они не любят нашу страну так, как любит ее он.

— Его страна и их страна — это разные страны. Они так же непохожи, как Рай не похож на Ад.

— Я-то, Счастливчик, это знаю, можешь не спорить со мной. Я просто стараюсь на минуту стать на его место. Бог ты мой, до чего же ты стал раздражительным!

— Хандра перед расставанием, — счел возможным сказать он голосом тоскующего любовника.

Снег растаял, снова замерз и наконец сошел в последний из четырех раз, когда он мог наблюдать этот красивый переход к потеплению в Северной Америке, — подходило время выпуска.

— И придирчивым, — докончила свою мысль, ничуть не смягчившись, Кэнди. — Порой ты говоришь ну прямо как Эсмеральда. Ты с ней недавно трахался?

Хаким промолчал. Он понимал: если заверить ее, что он не спал с Эсмеральдой после того, как Кэнди с тем поразительным чутьем, какое существует у белых женщин, когда нарушаются их права собственности, вынюхала это и заставила его признаться, значило вызвать к жизни в более ярких красках этот гибельный проступок и вновь пережить гиперболический гнев и горе Кэнди. Ее реакция поразила, а потом напугала его. Он ненамеренно выпустил на волю источник страсти, человеческую силу, неведомую в Африке. В деревне кусты каждую ночь сотрясались от совокуплений. Он обнимался со многими предыдущими любовниками Кадонголими. С Эсмеральдой был эпизод, не причинивший боли, поучительный, более здоровый, чем лишняя кружка пива, и, в общем, меньше затронувший его нервную систему, чем, скажем, посещение ее отца-дантиста. Право же, Кэнди слишком строго наказала его за эту прогулку по снегу: обильные слезы, которые она по этому поводу пролила, высохнув, привели к бесконечному сарказму, в голосе ее появились оскаленные клыки. Эти тубабы действительно полны яда — теперь ему легче было понять У. Д. Фарда, утверждавшего, что от этих голубоглазых животных, как только они народились, следует избавляться, эту расу злобных, воющих волков надо загонять в ледяные пещеры Европы. При мысли о его неверности на лице Кэнди появлялось волчье выражение. Губы пересыхали, глаза становились безжизненными, холодными и маленькими. И она принималась говорить о жертвах, которые принесла ради него. Вся ее жизнь, казалось, была погублена вливанием его спермы. Однако, как это ни парадоксально, ни капли этой спермы не должно быть пролито вне ее тела. У нее были права. Она подвергла себя большой социальной опасности. Она, она.