Читать книгу - "Королева красоты Иерусалима - Сарит Ишай-Леви"

Где прежние дни? Где честь? Он не забудет, какую гордость ощущали все в ишуве^[65] в марте 1920-го, когда Йосеф Трумпельдор^[66], потерявший руку на русско-японской войне, погиб, защищая с товарищами Тель-Хай. Он никогда не забудет надгробной речи, которую произнес Берл Кацнельсон^[67]: «Народ Израиля будет помнить святые души своих сыновей и дочерей, преданных и отважных». Гордость, смешанную с болью, чувствовал он, читая в газете эти волнующие слова.

В те дни не было времени переживать – каждый день случались новые беды. Отношения с арабами все ухудшались, и Габриэль, который верил в добрососедский мир и заключал сделки с жившими рядом арабами и с торговцами из Старого города, все еще надеялся, что речь идет о чем-то несущественном, что это экстремисты с обеих сторон чинят друг другу зло. Но когда арабские хулиганы стали бесноваться на улицах еврейского квартала, грабить магазины и дома и даже забрались к ним в дом и украли у матери ее украшения, он почти утратил веру. Ему не забыть этого зрелища: десятки тысяч арабов бесновались на площади перед муниципалитетом, воздевали руки к небесам и вопили «Итбах аль-Яхуд!»^[68].

Когда они стали врагами? Ведь все годы между ними сохранялись хорошие отношения. Помни, сказал ему покойный отец, не все арабы плохие. Арабы, которые пришли сюда грабить и разорять, это не те арабы, которых мы знаем. Это экстремисты. У нас тоже есть такие. Поэтому Габриэль ненавидит экстремистов, поэтому ему так противен Штерн и его люди, поэтому он поддерживает деятельность «Хаганы».

В «Эдисоне» сейчас выступают Браха Цфира и Нахум Нарди^[69], они специально приехали из Тель-Авива на гастроли в Иерусалим. В хорошие времена Габриэль брал Луну и шел слушать йеменитку. Он любил музыку, да и Луна была неравнодушна к культуре – не то что Роза, женщина невежественная и необразованная. Он учит Луну любить театр, кино, оперу. В тот год, когда они жили в Тель-Авиве, он водил ее в оперный на площади Герберта Самуэля^[70] слушать «Севильский цирюльник», которым дирижировал Голинкин^[71]. Да, он ходит в оперу с Луной, хоть она еще ребенок, а с кем ему ходить? Кто из невежд и неучей, живущих рядом с ним, любит оперу? Его неграмотная жена? Его сестра Аллегра и ее дурак-муж? Может, разве что мать. Если б она не превратилась в злобную ведьму, могла бы стать ему подходящей компанией для похода в оперу. Когда-то давным-давно, пока несчастья еще не обрушились на его голову, пока она еще была такой, какой надлежит быть матери, он многому у нее научился. Как и многие в Иерусалиме, он тоже считал, что его мать – умнейшая из женщин. Умная как мужчина, говорили о Меркаде. Она рассказывала ему о небесных созвездиях, о Большой и Малой Медведице, о Млечном Пути, о луне и о звездах; рассказывала о том, как Господь создал мир, объясняла логику устройства Вселенной. Хоть Меркада и не училась ни единого дня в жизни, в ней было больше глубины и больше познаний, чем в ком-либо из тех, с кем он был знаком. Она самостоятельно научилась писать и читать, с помощью его отца Рафаэля, который своей мудростью заслужил всеобщее уважение. Ни одна женщина-спаньолит ее лет, ни одна соседка, родственница или знакомая не умела читать и писать, только его мать, Меркада Эрмоза.

А может, она все-таки не так уж умна, его мать? Будь она умна, не заставила бы его отказаться от единственной любви и, прикрываясь именем мужа, не сгубила бы его, своего первенца, которого любила больше других детей. Нет, его мать не только не умнейшая из женщин, как думал он когда-то, она еще и не человек. И он сам превратился в получеловека, в развалину, и нет у него ни сил, ни желания длить эту жизнь.

Слухи о душевном состоянии Габриэля разлетаются как на крыльях. Шмуэль, раз в три месяца навещающий Меркаду в Тель-Авиве, не смеет заговорить с матерью о Габриэле, но своей сестре Аллегре озабоченно говорит:

– Нужно что-то делать. Наш брат запустил себя, запустил лавку, запустил семью; даже дочкам не удается выжать из него улыбку. У него все время похоронное лицо, как будто весь мир лежит на его плечах.

– Боже мой, – пугается Аллегра, – что, кто-то умер? Как случилось, что Габриэль стал такой?

– Он уехал в Бейрут и вернулся через день, и с тех пор его словно подменили. Он даже не приходит в синагогу молиться, а Мацлиах говорит, что он перестал подсчитывать выручку в магазине. Я волнуюсь за него. – А что говорит Роза?

– Роза – пустема^[72], она собственной тени боится. Я к ней обращаюсь, а она только хлопает своими коровьими глазами и молчит. Ты слышала, что этот пьяница Эфраим стал членом шайки Штерна?

– О господи, они же самые страшные, – хмурится Аллегра, – самые опасные. Англичане их больше всех боятся. А Роза, что она говорит?

– Раздувается от гордости, как индюшка. Для нее теперь Эфраим как Самсон-назорей. Герой… Слушай, Аллегра, мы должны что-то сделать с Габриэлем.

– А что мы сделаем? Это он всегда заботился о нас, а как мы можем позаботиться о нем?

– Не знаю. Но, черт возьми, если мы ничего не сделаем, дело закончится сумасшедшим домом, увидишь.

Вот уже несколько дней Габриэль не ходит в лавку. Лежит в кровати как мертвый и отказывается встать.

– Габриэль, керидо, что с тобой? – пытается заговорить с ним Роза.

Но он не отвечает. Он смотрит сквозь нее остекленевшим взглядом. Это не те красивые зеленые глаза Габриэля, которые ей знакомы, это глаза мертвеца, думает Роза в ужасе. Боже, но кто может поднять его с постели? Луна, только Луна! Она поговорит с дочкой, будет умолять, если нужно. Только Луна сможет поднять своего отца с постели.

Но Розе не приходится умолять. Луна до смерти напугана состоянием отца. Ей только десять, но она не может не чувствовать, что отец тяжело болен.

– Папочка, дорогой, что у тебя болит? – спрашивает она отца с нежностью, которую не проявляет ни к кому на свете, кроме него.

Габриэль смотрит на нее, и душа его раскрывается навстречу любимой дочке. Вот только его будто кто-то ремнями привязал к постели. Он хочет заговорить с Луной, утешить ее, но слова застревают в горле и не выходят; он хочет обнять ее, но руки пригвождены к постели, он не может выпростать их из-под одеяла.