Читать книгу - "Родичи - Дмитрий Липскеров"

Далее он сожрал всю кучу и рухнул в песок на отдых. Во рту было сладко, а в желудке приятно бурчало.

Медведь лениво смотрел на человеков, которые, не переставая галдеть, собирали в кожаные сумки выпавшие с неба осадки…

С этого дня каждое утро с неба сыпалось, и медведь был сыт…

Сыпалось много дней, пока однажды медведь не проснулся от человеческого рева и гвалта. Поначалу он испугался, что это его травят, убить хотят, и кинулся было прочь, но, оглянувшись, понял, что не в нем дело.

Все человеки собрались на самом высоком месте и кричали что-то агрессивное в самое небо. Мало того, они показывали небу непристойности. Мужчины поднимали свои одежды и пускали рыжие струи к небосводу. Женщины вставали на четвереньки, выпячивая голые задницы, и крутили ими, словно собачонки хвостами.

— Мясо!!! — уносилось к небесам. — Мяса давай!!!

Медведь не понимал человечьего языка и не мог уразуметь, чем черноволосые недовольны. Еда сыплется с неба, а для жизни больше ничего не надо…

На следующее утро небо не просыпало и крошкой единой.

Толпа заголосила еще громче, а жесты, направленные к небесам, были еще более омерзительными.

Три недели небо молчало, и человеки наконец притихли.

Шли молча и испражнялись меньше.

Лишь один старик в растрепанной седине, с разметавшейся седой бородой, на закате дня взбирался на бархан и говорил что-то вечернему небу. Монолог. Диалога не происходило.

А один раз, ранним утром, когда все спали, с неба посыпались камни.

Столько человеков убило!!!

Медведь потом натыкался на кучи песка, из-под которых несло мертвечиной.

Самому медведю камень угодил в лопатку, и потом он целый месяц хромал на переднюю лапу.

Человеки после каменного дождя притихли, смотрели в небо заискивающе, но небосвод был безмятежно голубым…

А потом люди стали помирать от голода.

Отощал и медведь.

Теперь ему вновь приходилось охотиться на падальщиков, которых слетелось со всех сторон великое множество. Они проворно откапывали могилы и лакомились человеками. Медведь жрал птицу без удовольствия, зато убивал с радостью и пил кровь.

А потом, как-то раз, с неба вновь посыпалось белое, сладкое, наполненное соком… Человеки попадали на четвереньки и ели прямо с песка, набивая животы до рвоты. Многие не выдержали и поумирали, обожравшись.

Потом люди собрались в огромную толпу и запели небу. Несмотря на радость, выпавшую им, пели человеки грустно, наверное, жалея умерших. Особенно печален был седовласый старик, и пел он особенно тоскливо.

И с этого дня опять каждое утро с неба падало на прокорм. Лишь в один день из семи не падало, но медведь того дня не замечал, используя свою жировую прослойку…

Еще с месяц брел медведь за человеками, радовался жизни, и лишь малость одна — томление плоти — омрачала странствие зверя. Медведь не понимал своих желаний и только иногда, когда закат был особенно кровав, вставал во весь трехметровый рост и ревел на всю пустыню, показывая безмолвным пескам, что и у него кроваво внизу живота…

Но холод ночи остужал страсть, и медведь к утру забывал о плоти, вновь пожирал небесное пропитание, продолжая свой ход за непрестанно галдящим народом.

А один раз он заснул, переев чрезвычайно. Улегся пузом кверху, раскрыл пасть и засопел…

А она неутомимо собирала тающую пищу в кожаный мешок, отойдя от своего племени на расстояние полета камня из пращи. Она собирала горстками, думая о своем муже, который прошлой ночью ласкал загорелое тело, целовал миндаль глаз ее, слегка подергивая за золотую сережку, продетую сквозь нос; отворял дорогу в рай земной и входил в него уверенно и нежно, внося в чрево семечко будущего сына…

Вдруг она увидела большую белую кучу и поспешила к ней, радостная, что наберет и на субботу, что не надо будет полдня гнуть спину.

Она пела низким голосом песню о пастухе и пастушке, воображение ее витало далеко, а медведь уже проснулся и глядел на прекрасную женщину со звенящими браслетами на тонких щиколотках, длинными курчавыми волосами и огромными, черными, словно лунное затмение, глазами.

Сандалии ее шуршали по песку, она в счастливом неведении приближалась к зверю.

Дыхание медведя замерло. Уши прижались к черепу, а между задних лап зажглось факелом…

Она споткнулась об эту кучу, упала на медведя, и тотчас его язык умыл ее лицо, чуть оцарапавшись о серьги.

Она подумала о том, что умрет, что и семя умрет в ней не взросшим, что она очень виновата перед мужем, ибо не убереглась и не уберегла чрева своего, что ассирийский медведь съест ее, но смерть не наступала…

Медведь рванул зубами ворот ее одежды, и на его шкуру, словно спелые плоды волшебного дерева, мягко опустились чудесной красоты груди с сосками цвета розовой орхидеи. Он вспомнил материнский сосок, призывно торчащий, и лизнул розовый цвет. Затем еще и еще, пока соски женщины не напряглись.

Она лежала на широченной медвежьей груди, сжавшись от ужаса, не чувствуя прикосновений языка зверя…

Красный огонь внизу его живота пополз вверх, хищно заострившись стрелой, метившей в центр натянувшейся на бедрах ткани.

Глаза его были закрыты.

Ему чудилась то мать, то северное сияние представлялось, но язык продолжал лизать женские груди, пока они не превратились в каменные.

В этот момент огонь его стрелы пронзил кармазиновую ткань, вошел в лоно уверенно, она закричала, охваченная предсмертным ужасом, но кто-то вдалеке принял этот вопль за крик страсти и захихикал…

Хихикающий не работал, как все, не собирал небесные осадки, у него были сверкающие глаза, и таскал он на плече что-то длинное и тяжелое, перемотанное холстиной. Звали его Арококо…

Она оторвала свои груди от медвежьего языка, откинулась и причинила зверю несказанное удовольствие, конвульсивно сжав бедра, отчего он задергал где-то там, в песке, заячьим хвостом, подбрасывая человечью самку на своем, пахнувшем мускусом, животе.

Она еще раз закричала, на сей раз обреченней, распахнула глаза к ослепляющему солнцу, он заскулил, словно щен, был опять защемлен ее лоном, которое на сей раз затопил густой, молочной рекой, ослабел после потока в мгновение и потерял сознание, впрочем, как и женщина, упавшая ему на грудь почти бездыханной…

Кто-то боролся в ее организме, утверждаясь в силе, пока она была в потере; борьба была не на жизнь, а на смерть и окончилась неожиданно. Тот, кто победил, вобрал в себя все, что принадлежало побежденному, затем продырявил яйцеклетку и прижился в ней.

Он очнулся раньше и смотрел на ее загорелую кожу с прилипшими песчинками, а потом захотел ее съесть.