Читать книгу - "Горькая луна - Паскаль Брюкнер"

В зале вокруг меня возбуждение нарастало и изливалось в легкомысленно-блестящих, словно бокал шампанского, разговорах. Женщины трепетали и шелестели, платья их были ослепительных или добропорядочных расцветок, но мода предписала в тот вечер — по крайней мере, европейкам — глубокое декольте. Люди встречались с детским притворством, наконец-то улыбаясь друг другу после четырех дней взаимного безразличия. Все эти диалоги, эта болтовня создавали в зале такой звуковой фон, что его не могло перекрыть ревущее море.

Я нашел Ребекку в баре: она потягивала коктейль, окруженная толпой обожателей, которые на всех языках земли стремились завоевать ее расположение. На ней были черные колготки и короткое платье розового атласа, с широким разрезом сзади, доходившим до поясницы и обнажавшим медового цвета спину. Покачивая длинным перламутровым мундштуком, она улыбалась шуткам пузатого левантинца, которого прочие самцы пытались оттереть, гримасничая и отпуская громкие реплики с единственной целью привлечь внимание своего идола.

Красота ее в тот вечер настолько ошеломила меня, что я чуть не задохнулся. Усевшись на высокий табурет и скрестив ноги, она излучала некий свет, мгновенно меня ослепивший. Она озаряла это странное место, уже затопленное лампами и люстрами, затмевая их до такой степени, что они казались тенью. Черные волосы, стянутые назад, обнажали хрустальную чистоту ее лица. С ней становилось почти не по себе, ибо она воздвигала между собой и прочими смертными стену своего совершенства. Вокруг нее толпилось столько поклонников, что я с мучительным беспокойством осознал, какая дистанция отделяет меня от осуществления своей мечты. Я опасался показаться ей глупым и слишком боязливым, я угадывал в ней привычку к роскоши, опыт наслаждения, и смятение мое нарастало. Все повергало меня в ступор: грациозное движение ее высокой фигуры, когда она наклонялась, чтобы поправить пряжку на сапогах, упругое изящество ее позы, когда она сидела, головокружительная уверенность, что среди всех этих курортников только она достойна интереса. Я шел к ней с сомнамбулической медлительностью человека, загипнотизированного неким чудесным объектом, чье богатство ему никогда не исчерпать. Едва заметив меня, она отстранила своих воздыхателей и обратилась ко мне с улыбкой юной кокетки, ободряющей чересчур робкого ухажера:

— Иди сюда, Дидье, закажи мне стаканчик. Ты один?

Я сообщил ей о недомогании Беатрисы, и она как будто обрадовалась. Этот явный знак соучастия очаровал меня. Увы, мою удачу конкуренты встретили холодно, выказав нелюбезность манер. Суета вечеринки, множество обожателей, без конца прерывавших нашу беседу ради всякого вздора, естественно, препятствовали моим планам. Окруженный галдящими людьми, от чьей болтовни у меня лопались барабанные перепонки, я жаждал более укромного местечка и намекнул Ребекке, что было бы неплохо прогуляться.

— Ладно, зайдем в каюту за Францем. Ты мне поможешь нести его.

Она разрезала толпу с восхитительной наглостью, с полной уверенностью в себе, и я восхитился хладнокровием этой женщины, которая вышла на публику полуголой лишь для того, чтобы лучше обуздывать излишне дерзкие желания: затянутая в розовый атлас и облегающие колготки, она выглядела более непристойно, чем если бы на ней ничего не было. И это была не багровая вульгарность розового цвета в кондитерских изделиях, но изысканный, теплый и вместе с тем чуть приглушенный оттенок — как на розовых коробках с очень дорогим шоколадом в роскошных обертках.

Из столовой до этажа первого класса можно было подняться всего за пять минут, но эти минуты имели для меня первостепенное значение. Сейчас или никогда мне следовало решительно атаковать Ребекку вдали от толпы любопытных. Но, невзирая на мою храбрость, стоило мне оказаться наедине с ней в коридоре, как меня охватил ужас, и я начал дрожать. Я не принадлежу к породе тех, кого называют «волокитами»: дерзость, равно как и находчивость, мне совершенно несвойственны — страх делает ужасно трудным любой мой первый жест. Простые поступки мне даются гораздо тяжелее, чем большинству людей; кроме того, если бы меня осадили, я посчитал бы это самым жестоким из всех оскорблением. Я был предоставлен самому себе, без какой-либо возбуждающей поддержки — и обуревавшие меня желания уступили место нерешительности подростка, который во мне не умер, невзирая на мои годы. Я протянул руку к ее руке и отдернул: просто не посмел. Притронуться к ней — пустяк, это могло показаться опасным лишь такому несмелому человеку, как я. Эта близость в безлюдном месте приводила меня в содрогание. К счастью, корабль накренился, и меня бросило на нее: с безрассудной отвагой робкого человека я обхватил ее за талию и прилепился губами к ее рту. Мне казалось, что будет борьба, сопротивление перед сдачей, однако она и не думала отбиваться — застыла в моих объятиях, как мертвая, и руки у нее безжизненно висели вдоль тела. Согласие ее расстроило меня больше, чем откровенный отказ. Обнимай меня, сколько хочешь, как бы говорила она, я далеко от тебя, я терпеливо выношу твои домогательства. Тогда я начал исступленно целовать ее обнаженные плечи и шепнул ей:

— Я боюсь, что влюбился в тебя. И ничего лучшего со мной не могло случиться. Уже несколько дней я просто вне себя.

Сначала она ничего не сказала, положив мне руку на грудь, но внезапно отстранилась и с досадливым видом оттолкнула меня:

— Хватит, Дидье, ты пускаешь слюни на мое платье, того и гляди испачкаешь.

Я был разочарован, но в избытке чувств, который сейчас представляется мне дурацким, добавил:

— Я не знаю ничего более освежающего, чем твои губы.

Она фыркнула:

— Ты говоришь, словно какая-нибудь реклама зубной пасты.

Оскорбленный этими словами, я отпустил ее и вплоть до каюты Франца плелся за ней в молчании, как побитая собака, злясь на себя, что не могу найти достойного ответа, вновь сомневаясь в ее намерениях. Если она меня хочет, почему бы не сказать об этом? Если не хочет, к чему этот порыв энтузиазма при моем появлении? Но в тот вечер я не желал упускать своего, даже если мне придется считаться с ее причудливым характером. Быть может, мне надо было выждать подольше, соблюсти пристойные сроки. На этой мысли я успокоился: она использовала небольшой защитный прием, чтобы сильнее воспламенить мои желания.

Франц выглядел неважно: съёжившись, словно сплющенный сфинкс, в своем креслице, он казался удрученным. В его почти синеватой бледности угадывалась сильная усталость. Со мной он даже не поздоровался, настолько внимание его было поглощено Ребеккой.

— Мы пришли за тобой, — сказала она, — приготовься.

Лицо паралитика внезапно вытянулось.

— Давай останемся, — взмолился он, — не пойдем туда.

Она похлопала его по щеке:

— Не будь ребенком.

Я счел себя объектом, отвлекающим эту женщину от мужа, и в смущении потупился. Помимо воли взглянул на безжизненные ноги калеки в жалких фланелевых брючках и поднял взгляд к его лицу, на котором мольба боролась с паникой. Во мне родилось сострадание к этому человеку, несущему в душе всю тягость перебранок с супругой. Нервные подергивания уродовали ему рот, застывший в коварном оскале. В тревоге он только и повторял: