Читать книгу - "Енисей, отпусти! - Михаил Тарковский"

Про географию русского духа я могу рассуждать бесконечно, поэтому перейду к ученикам. В классе особенно яркими мне кажутся трое: Агаша, Яна и Коля Ромашов. Агашу все зовут Агашка, но не грубо, а ласково, от избытка симпатии, и я, несмотря на школьный этикет, буду ее так и называть. Она беленькая, с невозможными глазенками и улыбкой. Выглядит моложе, совсем еще по-детски, но характер у нее крепенький. Улыбается она несусветно, будто ее всю распирает от каких-то оживленнейших отношений с жизнью. И от смущения, и от какого-то просто факта собственного существования. Когда она сама из себя выглядывает, прохождение границы с миром вызывает небывалое веселье и смущение. От ее улыбки и в тебе все начинает улыбаться, и приходится собственную улыбку прятать, чтоб девчонка не подумала, что перед нею дурак. У Агашки под нижними веками две полосочки, веки будто подчеркнуты и даже когда она и не улыбается, кажется, что улыбнется вот-вот. Она и живет на грани срыва в улыбку, сама об этом не зная. Тем более девчонка она серьезная. Но очень бы не хотелось, чтобы улыбка эта у нее прошла.

Мама у Агашки – учительница английского языка и директор школы, та самая Валентина Игнатьевна. Статная, с монументальным лицом, красивым, гнутой линией взятым, лепным подбородком. У нее белая незагорающая кожа в чуть приметных веснушках. В детстве такие веснушки напоминали мне крапинки на манной кашке. Выражение ее лица строгое, официальное, но иногда она вдруг улыбнется широко и ярко, и становится понятно, откуда улыбка у Агашки. Муж Валентины Игнатьевны, Агашин отец – Матвей, охотник и рыбак. Но не из тех фанатичных промысловиков, что приехали с материка по мечте и трудятся в дальней тайге безвылазно, а ближнего боя, более поселковый, более крестьянски-хозяйственный, универсальный, и еще и выпивке не чуждый. Участок у него неподалеку от деревни. С виду Игнатьевна и Матвей не сильно подходят друг другу, но, говорят, семья очень дружная.

Яна – эвенкийка по матери, хрупкая, похожая на котенка, с огромными зелеными глазами и выражением какого-то беззащитного в них удивления. За таких страшно, аж сердце сжимается, как представишь – если пьянка, мат, и если попадет куда-то в город или, хуже того, на подступы.

Коля Ромашов – со стержнем парень. Ведет себя в школе сдержанно, сумрачно, хотя сумрачность мгновенно может перейти в тумак товарищу и тут же вернуться обратно вместе с комичным выражением мгновенной образцовости. Школьную жизнь он не то что не разделяет, а так… терпит по закону силы. Ощущение, что у него кроме обычных подростково-школьных дел есть нечто более главное. Выражение его взгляда можно назвать наглым, но это не наглость, а какая-то врожденная уверенность… Будто он тебя не то изучает, не то проверяет. На ту же стать. Я сгущаю краски, но ощущение есть.

Он такой долговязый, как щенки овчарок бывают, с большими лапами, ноги чуть с кривинкой, но с живописной, дающей округлость шагу… Ходит вразвалочку, с потягом… А вот лицо… Как сказать? Когда дают портрет человека, помогает какая-то главная черта, вроде большого носа или сросшихся бровей. Когда таких черт нет, что чаще всего и бывает, а внешность типичная, знакомая до боли – труднее всего. Скажешь «лицо длинное» – обязательно представится баклажан. А у Коли оно только чуть длинноватое и чуть шире книзу, и чуть несимметричное, и чуть губастое, и чуть щекастое. И нос тоже совсем слегка утиный. Черты эти только намечены, а общее выражение дают глаза – серые, с металлической мутнинкой. И смотрит с оттенком сочувственного превосходства, связанного, конечно, с бытовой стороной, в которой он меня намного сноровистей. Если Агашка выглядит моложе, то Коля, наоборот, старше. Живет он с матерью без отца. Коля нравится Агашке.

В нем какая-то не по возрасту холодинка. Детишки все светятся детством, а его душа будто отгорела. И будто отсиявшую эту заготовку опустили во что-то охлаждающее, плотное, и она, отшипев, стала крепкой, но остывшей. Я, помню, в детстве тянулся к яркому, цветному, тяготился будничным, казавшимся серым, в один тон: тряпка, ведерко, телогрейка, калоши, кусты. А этот, наоборот, туда и правит, где неразвлекательно, где серость и сталь, туда только и идет, и рыщет безошибочно, будто знает, что здесь корень движения. Словно тут ему и ход, и эти точки размягчения лишь его и пускают, а перед остальными смыкаются намертво.

Коля заправски ведет себя даже со взрослыми мужиками, здоровается, небрежно выбрасывая руку чуть по дуге наружу, будто целит в середку тела, а потом, так и быть, отводит. Стоит невозмутимо, перебрасываясь словами, дозируя свое участие небрежно и взвешенно. Всех будто упреждает, охлаждает, видит дело насквозь и заранее. Мол, не обольщайтесь. Доску сушат – «Псссь. Порвет!». Речушку приморозит с устья: «Да оторвет ее», про сено, плохо сметанное, по его мнению: «Загорит». С ребятней разбирается в два счета, по́ходя и не глядя, выстреливая на одной ноте: «Э, стопэ! Слышь ты, чучело, еще раз увижу коло своей лодки, уши оборву, понял? Пшел отсюда».

Коля очень цепкий, приметливый. Он частенько проходит мимо моего дома – то на озеро, где у него баночки, то с ружьишком. И если я что-то делаю, колю дрова, например, то при нем обязательно чурка либо упадет, едва занесу колун, либо окажется витая и сучкастая. И я, зная, что ее надо перевернуть другим торцом, не переворачиваю, чтобы меня не заподозрили в том, что сразу не углядел, откуда колоть, и вообще в неумелой возне и лишних движениях. И в итоге луплю по самому сучку и умоляю, чтобы не соскочил колун, который третий день собираюсь пересадить.

Коля подходит именно в такие минуты. Поэтому, если даже работа ладится, я, завидев его, с деланной неспешностью кладу топор или колун, будто давно хочу перекурить и рассчитываю на разговор. И начинаю выдумывать тему и почти заискивать. Или оставляю намертво засевший топор в чурке, чтобы будто бы прикрикнуть на соседскую собаку. Когда Коля подходит, чурка продолжает, расходясь, предательски пощелкивать, и он на нее косится и брякает: «Щеляется… Че, засадили?» И в этом «щеляется» столько же одобрения и восхищения чуркой, живущей своей таинственной и справедливой жизнью, сколько и моего убывающего авторитета. То же самое происходит с засасыванием бензина из бочки или завязыванием узла, разновидность которого я еще сам путем не выучил.

На том краткое знакомство с действующими лицами заканчиваю и приступаю к действию, которое предварю маленьким предсобытием.

У нас каждый ученик имеет свое увлечение. Яна хорошо рисует, и мы устроили ее выставку, которую она открыла бойким заявленьицем:

– Я увлекаюсь рисованием. Я хочу развиваться, расширять мой внутренний мир, хочу достичь хороших результатов, чтобы быть успешной!

В лобной части моей головы я почувствовал легкое шевеление, будто теплая птичка встрепенулась, и ее известково твердеющее крылышко уже отслоилось частью моего черепа. Я осторожно накрыл ее ладонью и держал, пока она не затихла. Ладони я не отпускал до конца мероприятия, и все приговаривал: «Ну тихо, тихо, хорошая, ну пожалуйста, ну дотерпи до урока, а там я тебя выпущу, и полетишь… Куда захочешь».

На ближайшем уроке я все объяснил: слава богу, Николай Василич всегда по рукой… И, конечно же, вывел ребят на разговор об успехе, познакомив с «Портретом», и это была победа. Как же не любить после этого русскую литературу! Прибежище наше, силу которого супостаты в полной мере не понимают, хоть и подбираются. Словно наши классики заранее заложили укрепрайоны по всем направлениям. И их огневая светоносная мощь автоматически крушит любую установку противника. Успешность – на тебе «Портрет», безбожие – на «Карамазовых» и «Лето Господне», толерантность – на Бунина, вообще лезешь – на «Тараса»!