Читать книгу - "На пути в Бабадаг - Анджей Стасюк"

Да, такова моя Венгрия. Я могу взять ее с собой, перенести в любое место, и она нисколько не утратит четкости. Словно негатив или слайд, на который я направляю свет памяти. В Торньошнемети ко мне подошли двое мужчин. Вынырнули из мрака и начали играть. Один — на губной гармошке, второй — на полудохлой гитаре. Было морозно и туманно. Черной стеной стояли тела дожидавшихся отправления грузовиков. У гитариста деревенели пальцы, и я видел, что ему больно играть. Музыка затвердела от мороза и с трудом вытекала из инструментов. Узнать мелодию было невозможно, так, поспешный нервозный ритм. Потом одна струна лопнула, но они продолжали играть с печальными глазами и упорством, присущим безнадежным делам. Потом мы попытались поговорить на пограничной смеси венгерского и словацкого. На самом деле они хотели не получить деньги, а обменять их. У них была горсть мелочи — монетки по десять, двадцать и пятьдесят польских грошей, собранных, вероятно, у наших дальнобойщиков. Они продали мне эту мелочь за форинты. Попрощались и исчезли во мраке. Возможно, они были из Гёнца. Так я придумал, потому что при каждом удобном случае думаю о Гёнце. Младший, тот, что с гармошкой, мог быть одним из тех двух парней, которых три года назад не пожелали обслужить в баре возле Гуситского дома. В этой повести все возможно. Будь у меня такая возможность, я бы спросил, как поживает худой мужик в домотканом пальто, надетом на голое тело, — в то лето мы сражались с ними на локотки и пили за здоровье Франца Иосифа. Если они из Гёнца, то наверняка его знают. И еще того, шоколадно-темного, круглого, как шарик, с обнаженным торсом, что ежедневно катил по центральной улице в маленькой конной двуколке. Я до сих пор слышу, как глухо стучат подковы по вязкому от зноя асфальту.

Сейчас зима, и такие звуки мне необходимы. В окно я вижу двуконную упряжку — телегу с четырьмя закутанными мужиками. Несмотря на зимние подковы, кони ступают по льду неуверенно. Они вынырнули из тумана и спустя мгновение исчезли снова. Ах, будь сейчас лето, они могли бы не возвращаться в свою Путную или Маластов, а двинуться в сторону Конечной и там, обойдя каким-нибудь макаром пограничников и закон, проскользнуть к словакам. Только бы добраться до Зборова, а там они затерялись бы среди местных, ничуть не выделяясь ни стилем, ни одеждой, ни физиономией, ни обликом. Это могло бы произойти в мае, когда уже достаточно травы для лошадей и только порой на рассвете прихватывают заморозки. Да я бы и сам отправился с ними, понаблюдать за медленно перемещающимся миром и их лицами, на которых, словно добрые знакомые, отражаются различия. Словно дух, я присел бы сбоку и слушал их беседы. Вероятно, они говорили бы о том, что все меняется, но не настолько, чтобы городить границы. Словацкие названия незаметно сменились бы венгерскими, затем румынскими, сербскими, македонскими и наконец, наверное, албанскими — если представить себе, что они двигались бы по тропкам вдоль изгородей, примерно по двадцать первому градусу восточной долготы. Да, я бы сидел в сторонке, словно призрак, и мысленно пробовал напитки, сменяющиеся вместе с пейзажем: боровичку, грушевую палинку, цуйку, ракию и наконец, где-нибудь на берегу Охридского озера, албанское раки. Никто бы нас не остановил, и ни одна собака не взглянула бы косо, надо только держаться подальше от автострад. В тех краях множество заброшенных путей. Чуть свернешь в сторону — и время замедляет ход, словно ускользнув от чьего-то пристального взгляда. Оно расходуется так же медленно, как изнашивается одежда мужиков, путешествующих на возах. То, что уже можно вроде выбросить, держится, тлеет и сереет до самой своей спокойной кончины, до того мгновения, когда существование незаметно обратится в небытие. Так я фантазировал, а они меж тем уже исчезли в тумане. Я вижу, как они шагом пересекают Венгерскую низменность, Семиградье и Банат, словно родом оттуда и просто возвращаются домой с ярмарки, из гостей, с работы в поле или в лесу. Время расступается перед ними, точно воздух, и, пропустив, смыкается вновь. Именно животные позволяют времени обрести прежнюю форму. Живые, они не разрушают его деликатную материю.

Каждый раз когда я возвращаюсь летом из Румынии, шасси машины покрыто засохшей коркой коровьего дерьма. Как-то вечером я спускался по серпантину со стороны Палтиниса и, доехав до первых домов Решинари, услышал под колесами очередь оглушительных всплесков. Все шоссе было заляпано зеленоватыми брызгами. Несколько минут назад стада покидали пастбища. Я еще видел последних животных, отыскивающих свои дворы. Они стояли у ворот, задрав хвосты, и срали. Притормозишь — и как в зимний гололед. Коровы и буйволы превратили транзитную магистраль в каток. Загадили автостраду, по которой высший свет Сибиу мчится на отдых в горные коттеджи. От обочины до обочины все сплошь в дерьме. Оно подсыхало в последних лучах заходящего солнца. Хуже всего приходилось мотоциклистам. Животное оказалось в самом центре, и имело на это право. Теперь каждый раз, проезжая в сумерки через деревни Трансильвании, Пушты или своего Погорья, я прислушиваюсь к этому резкому шлепающему звуку и, уловив его, думаю, что все не так уж плохо и одиночество еще не захлестнуло нас окончательно.

В другой раз перед Орадеей я свернул с автострады номер 76 и запутался в сети деревенских дорог. Может, это было Тэшад, может, Дрэгешть, не помню. Во всяком случае, вдали на востоке виднелись пологие пирамидки гор, которые по-венгерски называются Кирали, по-румынски, Пэдуря-Краюулуй, а по-нашему, видимо, Королевский лес. Дело было к вечеру, и косые лучи солнца золотили окрестности и удлиняли тени. Через час я собирался покинуть Семиградье и выехать на Венгерскую низменность, а пока хотел просто еще немного посмотреть. Так я оказался в той деревне. Дома стояли друг подле дружки, образовав нечто вроде гигантского кольца. В центре большая площадь, заросшая молодыми березками. Словом, деревня, но похожая на рощу, березняк. Центральный майдан напоминал молодой парк и в этот предвечерний час десятки стройных деревьев излучали густое медовое сияние. Такое бывает только во сне. Кое-где просвечивала белизна стен, но людей я не увидел. Только грузные розовые свиньи протрусили в этом пейзаже. Штук десять. Свиньи принюхивались, уткнув морды в землю, искали жратву или следы, словно распоряжались тут вместо людей, выслеживали врагов. В золотом воздухе их стокилограммовые телеса наводили на мысль о каком-то изысканном кощунстве. Они были чистые, как будто жили не в хлеву. Из-под матовой щетинистой кожи парило кровянистое мясо. Да, вот это было зрелище: сверхъестественное свечение и темная, горячая материя. Я постоянно об этом думаю и когда-нибудь непременно туда вернусь, чтобы узнать, как называлась та деревня. Без названия она слишком напоминает призрак, а мне нужны подлинные события, в которые можно верить так, как верили раньше в божественные явления. Прошлым летом я ехал на автобусе в Саранду. Это была развалина, допотопный «мерседес», с трудом карабкавшийся на перевал. Внизу, на дне пропасти, я видел рыжие брюха остовов. Фургонеткам и автомобилям предстояло лежать там до судного дня. В автобусе сидело несколько человек. По другую сторону гор Гере, где-то возле Дельвины, мы попали под проливной дождь и вместе с ливнем вкатили в Саранду. Двое мужчин — на вид отец и сын — под струями дождя выгружали из багажника автобуса вещи: мешки и мешочки, узлы и узелки, какие-то свертки, добро, возможно, нажитое за всю жизнь, и это напоминало печальный, насквозь промокший переезд. Наконец они извлекли из недр автобуса маленького песика, щетинистую дворняжку. Зверюшка тут же примкнула к груде скарба, став частью багажа, словно именно там и было ее место. Затем автобус тронулся, а путешественников скрыла пелена дождя.