Читать книгу - "Если копнуть поглубже - Тимоти Финдли"

Джейн много раз собиралась принести альбом для набросков в сердцевину этого хаоса, но так и не осуществила своего намерения. Сначала долгая беременность, потом младенчество Уилла — она успела позабыть, что сама — художник, просто зарабатывала своим ремеслом деньги. Все ее внимание сосредоточилось на сыне: ему нужно… ему надо… он хочет… Мерси знала больше, чем Джейн, о его потребностях. Она была матерью четверых, теперь уже взрослых, детей. И если говорила: «Надо вот это» — именно это и делалось. Не всегда приятное, но всегда на пользу Уиллу — единственному ребенку, ребенку Джейн. Джейн быстро поняла, что невозможно подменить присутствие отсутствием, если речь идет о собственном чаде.

Она принесла Уилла в мастерскую, когда еще кормила его грудью, — решила: пусть ощутит царивший в театре дух товарищества и приверженности делу (хотя с некоторым привкусом сектантства). И тогда сын, наверное, поймет, что у матери есть жизнь вне дома. Точно так же, как, подрастая, будет постепенно изучать мир из катящейся коляски, узнавая, что на свете есть реки, деревья, Редьярд. В два годика… в три… включая месяцы, когда еще не умел ходить. А пошел он в год и две недели — для Джейн это был момент навсегда запомнившегося триумфа.

Джейн забежала в туалет, зашла в кабинку и, спустив воду, чтобы заглушить звук откупориваемой бутылки, сделала три глотка; потом докурила запрещенную сигарету и отправилась на сцену.

Ну и кутерьма!

Там уже крутилось с дюжину человек, из-за чего было невозможно что-либо увидеть, сделать или понять.

В последний раз проверялся свет, развешивались гобелены, флажки и знамена. А в лучах софитов восходило солнце — оранжевое, сияющее и зловещее в своем стилизованном изображении. Оно будет на небе в течение всей пьесы от первых слов: «Прошла зима междоусобий наших; / Под Йоркским солнцем лето расцвело…», и до самых последних: «Зажили раны, сгинул общий враг, /И скажет нам Господь: „Да будет так!“»[27]

Витражи Джейн, прислоненные друг к другу на поворотной сцене, ждали часа своего появления в последнем акте. Проходя мимо них в зрительный зал, Джейн похлопала каждый и шепотом благословила. И даже перекрестилась, чтобы все прошло, как надо.

А оказавшись в сиянии прожекторов, втянула в легкие умиротворяющий воздух сцены, о котором говорили, что он вобрал в себя дурман грима и запах толпы.

Театр. Если он — твоя жизнь, даже ослепнув, всегда почувствуешь момент, когда ты здесь. Дома.

На оркестровой галерее выбивалась из общей картины группа мальчишек из хора: в майках с полным набором юношеских анархических воззваний — от «Долой Канаду!» до «Долой с себя джинсы!». Тоненькими, сладкими голосами они исполняли Те Deum, руководимые вспотевшим, рассеянным дирижером, который надеялся на театральной стезе сделать себе имя (и напрасно: больше он не получил в Фестивальном театре работы и в 1999 году переехал в Северный Онтарио, где жена тут же сбежала от него к семнадцатилетнему индейцу, причем, как ни странно, этот горе-дирижер сам не мог пропеть ни одной ноты).

Пока Джейн зачарованно стояла на центральной сцене, к ней подошел Оливер Рамси:

— Ну, наконец-то. Твои окна за кулисами. И если все пойдет гладко, через пару часов доберемся и до них. А глядишь, и раньше. Должен тебе сказать, они прекрасны. Можешь гордиться.

Джейн постаралась не показать разочарования от того, что придется ждать еще целых два часа. Она хотела — ей необходимо было — работать. Именно для этого она приехала — чтобы отвлечься и наконец увидеть святого Георгия — телефониста во всей его славе. Торчать два часа за кулисами ей вовсе не улыбалось. Однако, ублаженная комплиментом, она расцеловала «босса» в обе щеки.

— Благослови тебя Бог, дорогой Олли. И спасибо за помощь.

Джейн ушла со сцены и, оставив остальных готовиться к представлению, отправилась к себе в отдел. Там были только Дженис О’Коннор, Майкл Лемингтон и Мери Джейн Рэлстон. Дженис в открытую доедала вторую за утро шоколадку, а Майкл, судя по всему, не выдержал напряжения и «вернулся» к бутылке. Именно «вернулся», это его слова. «Время от времени я возвращаюсь к материнскому молоку», — не раз говаривал он. Джейн, сочувствуя Майклу, пригласила его посидеть вместе на воздухе, над бейсбольной площадкой.

А Мери Джейн, отвернувшаяся, когда Джейн вошла, уже успела покопаться в ее сумке и записала в блокноте: «20 июля. Кинкейд пришла на репетицию с бутылкой. Как и на прошлой неделе».

Джейн и Майкл прихватили стулья и, устроившись на склоне, стали смотреть на игроков. Двенадцатилетние бейсболисты старательно изображали профессионалов, крича: бей! мяч! беги! И каждый «без-вас-все-знайка» копировал отца или старшего брата.

На реке исполняли свой ежедневный магический ритуал лебеди — царственной процессией проплывали по воде, демонстрировали птенцов и задерживались то у одного, то у другого берега, чтобы принять подношения — хлебные крошки, кукурузные зерна и лущеные орехи.

Джейн налила в кофейные чашки — свою и Майкла — вина, и они выпили.

— Что бы у тебя там ни случилось, — проговорила она, — пройдет и это. Надо преодолевать неприятности. У тебя это получалось. И у меня тоже. Так что и теперь выживем. Будем живы — не умрем. — Джейн погладила его по руке.

— Слушай, можно у тебя разжиться твоим чудесным американским куревом?

Окна стояли на месте и останутся там до конца представления. Роберт разделил спектакль на три акта вместо традиционных двух, решив, что зрителям не помешает лишний раз отдышаться и обдумать столь макиавеллиевское обращение с историей. Таким образом, действие развивалось от первых, почти забавных выходок Ричарда к его интригам и козням и, наконец, — к неизбежным последствиям многочисленных убийств, когда на Босвортском поле он сошелся в смертельном поединке с графом Ричмондским, ставшим первым королем из династии Тюдоров.

В подобной трактовке витражный дракон Джейн служил символом одержимого дьяволом духа Ричарда, а святой Георгий — торжества добра над злом. И еще: второй перерыв давал возможность установить окна — массивные витражи не удалось бы вытащить во время действия.

Поначалу присутствие окон на сцене немного мешало актерам. Но их движения были давно отработаны, и в итоге все утряслось.

Особенно эффектным бесплотное присутствие дракона и его победителя было в предпоследней сцене, когда духи убиенных жертв тревожили сон отчаявшегося короля. И Джейн невольно порадовалась: хотя не она придумала витражи и не она включила их в ткань спектакля, но исполнение было все-таки ее. Все вокруг начали ее поздравлять.

А она думала только об одном: Видел бы Грифф! Послушал бы… Разделил бы со мной торжество. Был бы рядом. Но его не было! Господи, черт побери! Отправился играть в гольф! В гольф! В мой главный день! Ну подожди: когда у тебя будет премьера — если будет, — пойду играть в бридж. Вот паразит!