Читать книгу - "Псалом - Фридрих Горенштейн"

– Отец, где вы меня взяли?

За всю их совместную жизнь никогда Руфь такой вопрос не задавала, а тут задала. Ну, всякий родитель может услышать такой вопрос от своего ребенка, хоть не для всякого ребенка, особенно девочки в подобном возрасте, это остается вопросом.

– Однажды, – отвечает Дан, Аспид, Антихрист, дочери своей, – был на улице сильный, сильный мороз, дул сильный ветер. И слышу я, кто-то плачет. Вышел на улицу – никого. А потом опять плачет. Посмотрел вверх – ты на дереве сидишь…

Улыбнулась Руфь, но как-то печально, села к отцу поближе, прижалась к нему и говорит шепотом:

– Эта женщина, которая приходила, это была моя мама…

– Да что ты, Руфь, – говорит Антихрист, – твоя мама в немецком эшелоне умерла… А это Устина мама.

– Нет, – отвечает Руфь, – я пригляделась. У нее глаза как у меня и волосы… Но ты, отец, не бойся… Я только тебя люблю, а ее ненавижу…

– Это тоже нехорошо, – говорит Антихрист, – за что же ты ее ненавидишь?

– Она на тебя плохо смотрела, – говорит Руфь, – а раньше она добрая была… Помню, как она сбивала масло, стучала бутылкой с молоком в подушку…

С тех пор начал Антихрист тревожно посматривать на дочь и старался ее далеко от себя не отпускать. Да и она его старалась держаться… Отводил теперь Антихрист дочь в школу и забирал из школы, и всюду они ходили вместе к своей взаимной радости.

А у Веры с того дня радости вовсе не стало, даже самой малой. Раньше все ее помыслы и силы уходили на то, чтобы избежать в ночное время мужа, ибо днем она научилась его избегать. Нынче обратилась ее страсть разом и до конца на то, чтоб отдать себя еврею, с ним исторгнуть все залежавшиеся женские силы, ибо она знала, что еще крепка в женском, и даже после двух родов по-прежнему по-девичьи упруг ее живот, по-прежнему сладко в ней то, по чему сохнет и звереет от недоступности муж ее Андрей Копосов. Бил теперь Андрей Веру реже, надоело ему, видать, и чем больше он от жены отдалялся, тем больше привязывался к старшей дочери Тасе, привозил с ярмарки гостинцы и любил вечерами в углу своем у верстака, когда не работал, расплетать и заплетать ей косы. Менее буйной стала жизнь Копосовых, но не менее дикой и мучительной… Когда не работала Вера, то ходила сама не зная куда, ибо неподвижной быть ей стало трудно, и более всего боялась она телесного покоя, поскольку в покое начиналось главное терзание. Стелила она себе на полу у печи и маялась до трех, до четырех, пока не засыпала коротким предутренним сном.

Раз, в особенно тяжкую ночь ранней весной и перед новолунием, решила Вера пойти сама к старухе Чесноковой, однако не могла она без предлога. Утром, собирая Устю в школу, говорит Вера:

– Доченька, ты сходи после уроков к Руфине, а я тебя оттуда приду забрать.

– Еще чего, – говорит Устя, – я больше с Руфиной не вожусь. Сергеевна говорит, что они евреи и что у них денег много.

Сергеевна была скуластая коротконосая старуха, которая караулила по улице Державина возле дома номер семнадцать и оттуда предупреждала всякого своим внешним видом: «Мы руськие, а вы откель?»

– Ты что Сергеевну слушаешь, – говорит сердито Вера, – она старая, Сергеевна. Ты лучше слушай, чему тебя в школе учат.

– А в школе на Руфку тоже такое говорят, – отвечает Устя, – что у нее много денег и что отец у нее космополит.

Тут и Тася слово вставляет:

– Тятя не велит туда ходить.

– Ах вы такие-сякие, – разозлилась Вера, – всё тятя да тятя… Мать для вас ничего… Кто вас в войну воспитал, выкормил…

– А тятя нас защищал, – говорит Тася, – у него три ранения и правительственные награды.

– Хоть бы и десять ранений, – в злобе говорит Вера, – кто ж ему право дал так издеваться, и бить, и пьянствовать…

– Он от тоски пьянствует, – говорит Тася, – поскольку любит тебя. Вообще, это не при Усте разговор… Иди, Устя, в школу… И нам с тобой, маманя, пора.

Тасю Вера тоже устроила на фабрику ученицей в швейный цех. Как ушла Устя в школу, Вера говорит Тасе:

– Ты чего ж меня перед дитем позоришь? Тебя у меня отец отнял, так и Устю у меня отнять хотите. Теперь хорошая Устя, а раньше – чужая кровь… На Стороне прижила… От Павлова…

– Я уже говорила, – отвечает Тася, – это тятя от тоски так. Любит он тебя, маманя.

– Вот что, – еще более сердится Вера, – соплива ты еще об этом рассуждать, ты еще пока дочь мне и обязана слушать меня. Разве это по-людски – так к соседям относиться? Разве ты Сергеевна, старуха?… Тебя в школе чему учили?… Тебя дружбе наций учили… Разве ж соседи наши виноваты, что они евреи, разве по доброй воле, сами от себя они евреи?… Совесть иметь надо. Если вы с отцом Устю туда не пускаете, так сама пойдешь, навестишь… Попросишь у Чесноковой узор для вышивания… Хороший у Чесноковой узор на подушечках для дивана, как я заметила…

– Хорошо, – говорит Тася, – ежели вы, маманя, так хотите, я зайду. А Устю туда посылать не надо. Устя еще дите.

После работы мать и дочь приходят к дому номер тридцать по улице Державина, где Чеснокова живет. Вера стучит в калитку, а Тася, дочь ее, стоит в сторонке. Так и далее Тася все время в сторонке держится и видом своим и действительным поведением. Вера, мать ее, от лихорадочной страсти, от мысли, что увидит того, к кому стремится и днем и ночью, шумная стала, суетливая. А Тася все в стороне, молчаливая. Увидела Вера квартиранта Чесноковой, еврея, чуть не помутнело у нее в голове, еле на ногах удержалась, пересилила себя и вместо того, чтобы у Чесноковой узор для вышивания подушечек попросить, говорит развязно, точно гулящая она, точно не сберегла себя в войну, когда молодой была, и не жила лишь вестями с фронта от мужа да дочерьми, иных радостей не признавая, говорит:

– Здрастье вам… А мы пришли с дочерью патефон послушать, не прогоните? – и смеется без повода, как смеются гулящие.

– Садитесь, – говорит Антихрист, – сейчас Руфь вам русские частушки из комода принесет.

Идет Руфь к комоду и приносит русские частушки, только бледная вдруг стала. И старуха Чеснокова, которая через щелку дверную из своей комнаты подсматривала, вздохнула тяжело.

– Ох, худо будет, Господи, пронеси и спаси. – И перекрестилась не щепотью, которой только соль из солонки брать, а двумя перстами, по-людски.

Вера меж тем платочек батистовый из кармана достает, стул отряхивает и говорит Тасе, стоящей в стороне:

– Садись, Тася, я тебе от пыли стул отряхнула, а то на тебе платье новое, – и опять сама себя развеселила, засмеялась.

Тася ни в чем матери не перечит, опасаясь новых неловкостей с ее стороны, и садится на стул, покраснев лишь от глупого поведения своей матери. А когда покраснела, красота ее, нежная еще, не измученная жизнью, как у матери, вся в полной мере обнаружилась. Увидел эту нежную красоту Дан, Аспид, Антихрист, и странно забилось его сердце, так что он даже удивился своему состоянию. Ибо, будучи посланцем Господа, он знал лишь Божью любовь, любил дочь свою Руфь Божьей любовью, какой отец любит дочь или брат сестру. Но что такое людская любовь, Дан, Аспид, Антихрист, на себе не испытал еще, хоть обучен был, конечно, истине – все доброе у людей есть Божье, униженное для людского постижения… Поскольку лишь грехи человеку по мерке его. Значит, и любовь людская есть унижение Божьей любви. Причем если Божья любовь от вечности – широка, покойна, крепка и неизменна, – то людская любовь от мгновения: тороплива, неверна, удивительна и красочна.