Читать книгу - "Нич Ниднибай - Леонид Фраймович"

После ухода секретаря национальный Шмулик даёт себе небольшое послабление: он смотрит футбол по телевизору и одновременно (опять же, обратите внимание на выдающиеся способности этого человечища): 1) смотрит и слушает последние известия на новоримском языке; 2) смотрит и слушает последние известия на вритском языке; 3) тискает усевшуюся ему на колени служанку и 4) беседует по телефону с любовником своей жены, заканчивая разговор ещё одной своей блестяще-стабильной многозначащей шуткой:

– Потерпи, мотек[12], первая жизнь всегда комом, потом будетлегче.

И совсем не зря у любовника любимой жены от этого яркого юмора холодеют все «наконечники»…

Однако Шмулик не со всеми и не всегда так ласков: «Ахоел» сегодня проиграл, и от огорчения ему пришлось избить служанку и телевизор.

33

И какой только крови не было в Ларисе-Авской?! И врейской, и вянской, и ндийской, и ерсидской, и даже дмуртской намешалось. Родители Лары, Михаил Яковлевич Григфорин, известный физик ядерщик, работавший на АЭС, и Марина Ивановна, не менее известная поэтесса, признали Леольhя сразу за своего и полюбили… Потому-то арест и ссылка Леольhя в трудлагерь, находившийся где-то в Славской области, оказались страшными ударами не только для Лары, но и для них…

Как ни усердствовал Нежидов, пытаясь утешить Ларису Михайловну, она стала чахнуть на глазах.

– Лариса, да не убивайтесь вы так, не расстреляли же его, вернётся, – умолял Василий Андреевич.

Но Лара молчала, и её чудные тёмно-карие очи излучалиболь из-под золотистых прядей.

Нежидов, смуглый, сероглазый, высокий «шикарный мужчина» с царскими усиками, обожаемый с юности всем женским полом и не имевший ни единого прокола в любовных делах, приходя домой, не находил себе места, не ел и не мог спать. А если и засыпал на короткое время, то видел один и тот же сон, где по белой парковой аллее сказочно заснеженных деревьев, удаляется нежный силуэт Лары, и бесшумно нисходящие с небес, вихрящиеся хлопья снега перечёркивают его вкривь и вкось…

Вскоре, после взрыва третьего блока на АЭС, отец и мать Ларисы Михайловны заболели белокровием, и через некоторое время их не стало. Умерли Михаил Яковлевич и Марина Ивановна в один и тот же день. Лару же, ещё до аварии, откомандировали в Иев, где она, после произошедшего на АЭС, была арестована ночью в гостинице. Кроме родных и друзей, на похороны Григфориных пришли ещё те не до смерти напуганные и сохранившие остатки мужества работники атомной станции, которые не погибли, не заболели смертельно, не были расстреляны или сосланы в лагеря…

Эта авария и приход к власти в Верисее националистов позволила Сатанилаеву развернуть по всему Справедливому Союзу массовые репрессии и чистки против вреев (ибо последних достаточно много работало на АЭС) и своих противников в партии и вне её. Многие вынуждены были бежать и скрываться в Сибири. Таковые события получили в народе прозвище «дело ядреев»…

Ранним, омерзительно холодным и тёмным ноябрьским утром разносчик газет Дерьмоедов, предвкушая свою личную свободу и тепло домашней постели, подсовывал последнюю газету под дверь квартиры номер шесть дома номер тринадцать, что возвышался на проспекте Сатанилаева города Сатанилаев. Неожиданно дверь распахнулась, и из квартиры ветром вынесло и положило в руки разносчика листок исписанной красными чернилами бумаги. Дерьмоедов машинально прочитал: «Ларочка, Леольh, на небесах или на земле, простите меня, стукача поганого… Если сможете».

Подняв испуганные глаза, Юрий, а таково именно было имя разносчика, увидел распростёртое на полу тело, пистолет с глушителем и лужицу крови. Покрывшийся от страха красными пятнами Дерьмоедов долго не мог вспомнить и набрать на мобильнике дрожащими руками номер милиции, а когда набрал, понял, что у него пропал голос от тошноты, в связи с чем он должен поблевать. Выхватив из куртки нейлоновый мешочек с едой, он сделал это. Ему стало легче. Тогда Юрий вторично набрал номер и сипло сказал:

– Здесь мертвец.

Не обуреваемый эмоциями дежурный спросил адрес. Дерьмоедов без запинки выдал. Были и ещё вопросы, но всё прошло, как по маслу, после чего беседа резко завершилась в одностороннем порядке и не по инициативе Юрия…

Понаехавшие вместо милиционеров гостаймиловцы вынесли из квартиры труп Василия Андреевича Нежидова и вместе с разносчиком газет, включая мешочек с блевотиной, увезли в машине…

После поговаривали люди на кухнях, что самоубийца был агентом гостаймила и что Юрку-разносчика, на всякий случай, тоже расстреляли…

34

Он бежал-торопился домой по зимним улицам Кермана, закутанный в оранжевую с чёрными полосами махровую простынь, и она волочилась за ним по пышному рассыпчато-хрустящему седому снегу. Вот кладбище. Здесь похоронены мама и папа.

«Папа, мой непонятый папа. Убитый своими событиями и эмоциями, я остался глух и жестоко ироничен к тебе. Ты погиб в жутком унижении и одиночестве своём. А я-то думал, что у тебя всё спокойно теперь: ты на пенсии, и прошивать папки гораздо безопаснее, чем вести беспокойную жизнь материально-ответственного лица… Опять ошибся… В тысячный раз… Потом ещё… после смерти мамы… Внедрилось это дурно пахнущее глупо-хитрое жировое отложение на тонких ножках, считавшее себя самкой хоть куда… Оно добило тебя… О, папа, как мне горько теперь!.. И мама лежит здесь… Мама… с не желавшими подчиняться ей мышцами, сочинявшая в отместку им стихи… И ещё кто-то лежит здесь… Кто же?.. Кто же?.. Боже правый! Это же наш с Ларой сынуля!.. Но ведь мы ещё не поженились, и у нас не было детей?.. И почему он умер?..»

Вот и улица Апрельская. Здесь дом его детства. Он вбегает в знакомый подъезд с тёмно-коричневой, поломанной и исцарапанной дверью… Но вдруг… Вдруг он вспоминает, что у него нет ключей от родительской квартиры, что там живут теперь другие люди… Никогда уже не откроет он дверь в детство… некуда… некуда ему деться… И тогда… Тогда Леольh просыпается…

Да, он просыпается и видит… Нет, не тундру – соседние нары. Нары плохо отапливаемого барака номер четыре Ыбинского лесозаготовительного исправительно-трудового лагеря с приблизительно двумя тысячами единиц заключённого контингента…

По бараку металиськашель и сморкание.

– Наверное, уже около трёх ночи… Скоро этот проклятый подъём, – подумал Леольh.

Всё тело болело от бесплодных попыток выработать норму на, в большинстве своём, низких, с сучковатой кроной деревьях. Голод и холод лишали последних сил. Выносливых счастливчиков, получавших полную пайку, было немного.

Сосед по нарам, новенький по фамилии Меламудман, ещё спал. Возле керосиновой лампы разговаривали авторитетный блатной и активист.

– Сколько накинули ему эметяшки?

– Сам не знает. Видать, поболе пятилетки. Доктор. Небось, кого-то неправильно залечил, первопроходчик.