Читать книгу - "Измененное время - Людмила Петрушевская"

Флюра покивала.

— Ты видала ее?

Флюра пожала плечами.

— Пук на затылке, директор школы. Мы сидели рядом в театре, я достала ему и себе билеты специально. Поглядеть. Она математичка. Я сидела рядом с ним. Она через человека. Нарочно так.

— Пук на затылке? — со смехом, очень легко переспросила Флюра. — Хорошо!

— Дочь надо устраивать на исторический. Спрашивал, нет ли кого попросить через год в университете. Нанимать учителей. У Гришеньки все должно быть тип-топ!

— А как же, — как бы веселясь, откликнулась Флюра

— А он один раз и тебя вспомнил, — зловеще произнес паук.

— С чего бы это, мы почти не знакомы.

— Сказал, я опасаюсь за нее, она, кажется, меня очень любит. К сожалению, это факт.

— Слушай, ему вообще не кажется, что все вокруг в него втюрившись, а? Это уже мания!

— Он сказал, что ты редкий экземпляр старой девы в его коллекции. И он бы не смог тебя расколоть.

— Старой? Ну ты подумай! Какая я ему старая дева. Я замужем была, — легко рассмеялась Флюра.

— Ну я ему все сказала, что у тебя был фиктивный брак-то.

— Ты что, с фонарем над нашей с Толькой кроватью стояла?

— Да по тебе видать.

— Видать, да не с той стороны, — удивляясь сама себе, ответила Флюра. — Я не одна.

— Непальский гражданин может быть сделан непальцем и непалкой, — пошутила Ладочка. — В отличие от наших. Я тебя понимаю.

Флюра повторила:

— Я не одна.

— Гриша все жалел тебя, это вредно в ее возрасте. Так нельзя же.

Флюра знала, что говорить что-либо Лидочке о соседе нельзя. Она держалась.

— Но Григорий все равно будет у нас в столовой торчать, — сказала Лидка. — Он курсовки достал, питание и лечение, пока что две… А там и третью купит. С женой и дочерью. Вот полюбуешься на него. Как он будет обходиться? Он ни одной ночи у себя не спал, все время со мной. То у нас в комнате, то друга выгонял. Как он в последнюю ночь со мной прощался! Лизал все!

— Да, я стояла под дверью и слышала, как ты на него матом ругалась. Что он ни на что не способен. Вот он и лизал.

— Это сначала.

— Да не сначала…

— Вот я теперь тебя хочу попросить… Катись куда подальше из моей комнаты, — мрачно сказала Лидочка.

— Договорились, — спокойно отвечала Флюра.

— И правильно он не стал с тобой вязаться. Он трахает, как веслом машет. Ему плевать, кто с ним. Он бы тебя всю разорвал!

— Я слышала, как ты его называла импотентом под тентом.

— Да это чтобы завести, дура! От дура!

— Знаешь? Я вообще могу отказаться от путевки, — ответила на это Флюра. — Сегодня же позвоню, пусть высылают мне деньги сюда.

— Ой, да не надо концертов, — поморщилась Лидочка.

— Нет, я так и сделаю. Там первая в очереди стоит Алла Мамедовна. У нее, как ты уже слышала, астма. И вы не имели права ей отказать. Ей действительно нужен юг. Ох она тебе и даст за запертую дверь! У нее, она говорила, каждую ночь приступ. «Скорая» так и ездит. Я позвоню, ей отдадут мои деньги, она мне их привезет. И заселится. И никто — ты это прекрасно знаешь — не захочет жить с больным человеком в номере. А ты будешь обязана!

— Нет, так не пойдет. Это я тебе путевку доставала. Не знаешь через что, дура.

— Через мою постель?

— А как же! Как вспомню, так мороз по коже.

И с удовольствием добавила:

— Под кого только я не ложилась! В твоей квартире!

— Вадим Иваныч, что ли?

— Ну и Вадим в том числе.

— Ох, не завидую я тебе… Ох не завидую… Вадим Иваныч, мразь.

— Я ему это передам, — улыбнулась Лидочка. — Значит, так, не хочешь оказаться на зоне… слушайся меня.

— Испугала.

— Калашников вылетел из института? Следствие идет? Идет. Ему могут дать до семи лет. Бегает на допросы. А ты с ним составляла акт на списание? И ничего не было уничтожено? Ты же поставила свою фамилию, ты подписалась! Что в твоем присутствии это было все разбито! И сколько лет это продолжалось? На сколько десятков тысяч? Тебя не трогали, тот же Асипов, потому что, дура, это я за тебя просила. Тебя даже на допрос не вызывали. А теперь тебя вызовут. Вернешься из лагеря, а квартиры у тебя уже нету! Потому что тебе дадут тоже семь лет! Родителей нет, ничего у тебя нет! Ни детей!

Флюра с бьющимся сердцем молчала.

— Ты знаешь, почему меня все боятся в институте? Почему мне все дают без звука… Мебель я беру в сентябре. Ты, слепая! Все тебе валится с неба. Все я! На похороны тебе дали и две путевки подряд, такого не бывает. Но берегись! Не стой поперек дороги!

— На похороны ты мне дала вдвое меньше, чем выписали. Ты сумму прикрыла бумажкой и за меня ее накорябала. Но я увидела, не бойся, сколько там было.

— Да кому это важно? Ты расписалась, и все. Будешь сидеть в Бутырках! А потом в лагере шесть лет.

— Не мой почерк-то, не мой!

— Докажут, что твой, не беспокойся.

— Так, Лидочка. Ну что ж. Я участвовала в списании только один раз, шесть лет назад. И тогда все было уничтожено, все. Поняла? Я была свидетель. Единственный!

— Врешь.

— Нет. Но вот тебя очень хочет посадить один человек. А Калашников, он дал уже показания, что ты у него брала списанные КУВы. И продавала. На его глазах. Ему уже все равно. Его вот-вот арестуют. Он всех за собой потащит.

— Ты… Ты откуда… Что? Какие кувы?

— Друг моего отца работает в прокуратуре. Ученик его. Вот он тебя и посадит. В Челябинске в трамвае были взрывы. Там использовались КУВы. Опера очень хотят на кого-то повесить эти взрывы… Если номера совпадут… Тех, которые ты загоняла на сторону, и тех, которые были найдены в трамвае…

— Ужас, ты что?! Как фамилия? Фамилия прокурора?

— Не скажу. Я себе не враг.

Лидочка буквально остолбенела. Взрывы?

Флюра все придумывала на ходу. То есть близкие к Калашникову люди знали всю эту бредовую историю с челябинским трамваем, с беднягой Калашом на допросах вели беседы вокруг да около, все на эту тему, кому пошли эти приборы — КУВы, да были ли вы в Челябинске, да кого вы оттуда знаете, и т. д. Друзья поехали в Ленинскую библиотеку и подняли старые челябинские газеты, позвонили в этот далекий город знакомым, связали концы с концами, все поняли. Но Лидочка не была из числа друзей умного и талантливого человека Калашникова. Она была не в курсе.

Никто Флюру этому не учил, искусству фальсификации, наоборот, все всю жизнь требовали искренности — хотя мама (которая врала мужу самозабвенно) и отец (на работе ему тоже приходилось изворачиваться, защищая своих сотрудников) были мастера в данном жанре.