Читать книгу - "Приключения русского дебютанта - Гари Штейнгарт"

— Австрия, Албания, Алжир, Аргентина, Афганистан, Бермудские острова!..

Впрочем, главное испытание ждало его на следующий день на таможне, когда отъезд Гиршкиных принял совсем уж неприятный оборот. Откормленные сотрудники МВД в тесных синтетических Униформах, не имея более причин скрывать свою ненависть к уже не советской семье, растерзали их багаж: порвали финские рубашки и пару относительно приличных костюмов, привезенных контрабандой через Прибалтику; в этих нарядах родители Владимира собирались отправиться на поиски работы в Нью-Йорке. Таможенники крушили чемоданы якобы с целью обнаружить золото и бриллианты, запрещенные к вывозу сверх мизерной нормы. Когда они кромсали записную книжку матери, вырывая американские адреса, включая объяснения кузины из Ньюарка, как добраться до «Мэйсиз»[24], один особенно толстый офицер (Владимир хорошо его запомнил, потому что рот его зиял пугающей пустотой, у него не было даже стальных зубов, столь привычных для пожилых граждан стран Варшавского договора) проговорил, дыша матери в лицо запахом осетрины:

— Ты еще вернешься, жидовка.

Беззубый таможенник оказался провидцем: когда СССР развалился, мать несколько раз наведывалась на родину с целью приобретения кое-каких отборных обломков империи для своей корпорации. Но в тот момент Владимир впервые осознал, что мать — бастион, в чьих стенах прячутся от шторма; женщина, чье слово было законом в семье, из чьих рук исходил то горчичник, изводивший Владимира всю ночь, то глянцевый том о Сталинградской битве, обосновавшийся у его изголовья на целый год, — его мать — жидовка. Само собой, Владимира уже называли жидом; вернее, его называли так всякий раз, когда слабое здоровье позволяло ему короткую вылазку в серый мир советского образования. Владимир считал себя типичнейшим жидом — малорослый, сутулый, болезненный и всегда с книгой под мышкой. Но как можно назвать этим словом его мать, которая не только читала ему про Сталинградскую битву, но и, судя по ее виду, могла бы победить в ней в одиночку.

Листки из записной книжки сыпались на пол, таможенники ржали, одобряя действия товарища Дыхоосетринского, но мать, к изумлению Владимира, стояла неподвижно, лишь теребила ремешок маленькой кожаной сумочки, обмотанный вокруг побелевшей руки; отец же, избегая испуганного взгляда сына, потихоньку, бочком продвигался к выходу на посадку — к свободе.

Не успел Владимир опомниться, как на них уже застегнули привязные ремни, и заснеженная, загазованная Россия осталась внизу под крыльями самолета. И только тогда он позволил себе роскошь — она же насущная необходимость — заплакать.

Спустя тринадцать лет в самолете, летевшем в противоположную сторону, Владимиру чудилось, что годы между отъездом и возвращением слились в одну бессмысленную интерлюдию. Он и теперь был все тем же Володечкой с жидовской фамилией, с опухшими от слез глазами и текущим от суетливой беготни носом. Только на сей раз ему была уготована не Ивритская школа, разумно размещенная в лесах Скарсдейла, и не прогрессивный Средне-Западный колледж На сей раз его ждал гангстер, награжденный кличкой в честь пушистого зверька.

И теперь времени на исправление дурацких ошибок — этих промахов вновь прибывшего — не будет. На прошлой неделе одна такая ошибка, совершенная в обшарпанной комнате флоридского отеля, в обществе расплывшегося голого старика, чуть не стоила ему жизни. Приступы идиотизма и самообмана привели его на борт Люфтганзы, к позорному бегству из Нью-Йорка и от величественной Франчески. То и другое отныне принадлежало прошлому, вместе с юным, простодушным Владимиром, плохо приспособленным к этой жизни.

В дверь туалета постучали. Владимир вытер лицо, набил карманы бумажными пакетами и направился в салон мимо ворчливых пенсионеров из Вирджинии, выстроившихся в очередь к удобствам. У некоторых на шеях болтались фотоаппараты, словно их владельцы надеялись запечатлеть на пути к толчку некое прекрасное мгновение. Владимир занял свое место у окна. Самолет летел над клочковатым ковром из тонких перистых облаков — как объяснил однажды Владимиру отец за завтраком на даче, то был верный признак грядущей перемены погоды.

Владимир стоял на трапе самолета, вдыхая европейский воздух. Рукава рубашки он опустил, спасаясь от осеннего ветра. Вирджинцы дивились отсутствию «кишки» между самолетом и понурым зеленым зданием аэропорта. Архитектурный стиль этого сооружения Владимир с ностальгией определил как позднесоциалистический; в те времена архитекторы, окончательно разделавшись с конструктивизмом, поступали просто: «Эй, у нас есть немного зеленоватого стекла и какой-никакой цемент — давайте построим аэропорт». На крыше здания громоздились большие белые буквы: ПРАВА, РЕСПУБЛИКА СТОЛОВАЯ. Для русского уха название звучало смешно, хорошо хоть не «забегаловка», улыбнулся Владимир. Он был большим любителем сочных славянских языков: польского, словацкого. А теперь и этого.

Первым столованцем, которого увидел Владимир, стал служащий, проверявший паспорта, — светловолосый, упитанный, с красивыми пшеничными усами.

— Нет, — сказал он, указав сначала на фото в паспорте, где был запечатлен Владимир-студент с пышной бородой и длинными нечесаными волосами, торчавшими из-за спины, а потом на самого Владимира, чисто выбритого и коротко стриженного. — Нет.

— Да, — ответил Владимир. Он попытался улыбнуться так же устало, как на снимке в паспорте, а затем потянул за редкие, только что прорезавшиеся волоски на подбородке, предвещавшие в близком будущем густой лес.

— Нет, — робко повторил паспортист, но штамп поставил. Без сомнения, социализму пришел конец.

Владимир снял свой чемодан с багажной карусели, и толпа американцев вынесла его в зал прибытия, где первым их встретил сверкающий банкомат «Американ Экспресс». Родители, прилетевшие навестить детей, выдергивали из рядов встречающих своих отпрысков — юных, стройных и одетых так, словно они только что ограбили знаменитый нью-йоркский бутик «Улетная Мими». Владимир пробирался сквозь материнские объятия и отцовские похлопывания по плечу к дверям, сулившим избавление от этой суеты, — лаконичная красная стрелка указывала на выход. Но и обращал внимание на окружающих — молодых американцев, встречавших своих денежных родителей. Денежных ли? По крайней мере, к среднему классу они принадлежали, эти люди в возрасте около пятидесяти, в мятых вельветовых штанах и нелепых безразмерных свитерах. А поскольку высший класс взял моду подражать в одежде среднему, то всякое может быть.

Внезапно, со скоростью самолета, падающего на землю, обстановка русифицировалась.

На улице прогремел выстрел.

Заголосило с десяток автомобильных сигнализаций.

Отряд мужчин с «Калашниковыми» у бедра быстро разделил американцев на два взволнованных стада.

Посередке развернули бутафорскую красную дорожку.

Кортеж из БМВ и бронированных «рейндж-роверов» занял оборонительную позицию.

На ветру затрепетала креповая растяжка с любопытной надписью: «ПраваИнвест — финансовый концерн № 1 приветствует дорогого Гиршкина».