Читать книгу - "На черной лестнице - Роман Сенчин"

Жене не нравилась его манера ходить, уставясь в землю. «Как от кого-то прячешься!» – иногда не выдерживала она и дергала за локоть. Он поднимал голову, распрямлял плечи, виновато улыбался, но через несколько минут снова начинал невидяще смотреть под ноги, мыслями погружаясь в то, о чем писал, или в тему предстоящей лекции.

Так он шел и сегодня – задумавшись – и поднял глаза только у Козицкого переулка. Взглянул налево, направо, нет ли машин; потом вперед и резко остановился. Дальше, за Елисеевским гастрономом, на тротуаре толпились люди. Обычные мужчины и женщины, невысокие худощавые парни, а вдоль проезжей части – цепь крупнотелых, в голубовато-серых камуфляжах и круглых шлемах омоновцев.

С минуту Николай Дмитриевич стоял на месте, приходя в себя от этой резкой, неожиданной перемены ландшафта. Потом вспомнил – и стало как-то полегче: вчера вечером по телевизору предупреждали, что на Пушкинской площади состоится мероприятие «Молодой гвардии», а радикалы собираются его сорвать…

В последние годы Николай Дмитриевич старался обходить всякие митинги, пикеты стороной – чувствовал к их участникам раздражающую брезгливость, как к калекам, которые сидят в переходах, выставив на обозрение свои увечья. Слишком много было в прошлом лозунгов и возмущений, слишком часто видел по телевизору, да и в жизни, нищих и изуродованных, горячо им сострадал. В конце концов, хватит.

Первой мыслью было свернуть в Козицкий, обогнуть пушкинскую и войти в метро на «Чеховской». Лишних десяток минут. Правда, из-за этого вместо одной пересадки нужно будет сделать две… Эскалаторы вверх-вниз, ожидание поезда, захлопывающиеся двери вагонов… И желание скорее оказаться дома, пообедать и засесть за чтение книги перевесили – Николай Дмитриевич пошел прямо.

На углу Тверской и Пушкинской было спокойно. Люди тихо переговаривались, смотрели в сторону Новопушкинского сквера, где бухала музыка из колонок и развевались государственные флаги. Николай Дмитриевич кого-то, кажется, узнавал из стоящих на углу: в основном пожилые, неважно одетые, с сухими строгими лицами и выразительными глазами, у двоих-троих мужчин, почти уже стариков, – жидковатые шкиперские бородки. Эти, или такие же, составляли тысячи на митингах в начале девяностых… Возле стены галереи «Актер» – рядок из нескольких крепких старух, тоже словно знакомых по прежним митингам и пикетам. В руках – свернутые бумажки, наверняка самодельные лозунги, что-нибудь вроде непременного «Правительство – в отставку!».

Была и молодежь: симпатичные девушки с фотоаппаратами-мыльницами, десятка два небойцовского вида парней. А в основном толклись на углу журналисты; операторы, как оружие, держали на плечах камеры. У светофорного столба переминался невысокий полненький человек лет сорока, в очках, с окладистой короткой бородой. Где-то его Николай Дмитриевич тоже видел – кажется, какой-то политик нового поколения… А, ладно, некогда вспоминать.

– Разрешите. – Стал пробираться ко входу в метро. – Разрешите, пожалуйста.

До ступенек под землю оставалось метра два, когда по ним взбежал высокий, в тонкой серой куртке депутат Госдумы Рыжков. На запястье болтался складной зонтик… И тут же за его спиной возникли крупнотелые омоновцы, встали цепью.

«Ну вот», – кольнуло Николая Дмитриевича; он попытался протиснуться между ними:

– Разрешите!

Омоновцы стояли как каменные, невидяще смотрели вперед; тротуар справа тоже был уже перекрыт, даже металлические ограждения появились. Люди с обеих сторон завозмущались.

– Да дайте пройти, в самом деле! – Николай Дмитриевич слегка надавил на плечо одного из крупнотелых и получил не то чтобы толчок, а резкий, короткий, как удар тока, дёрг. Отшатнулся.

– Что это такое?! Мне нужно в метро!

Но взглянул в глаза одному омоновцу, другому и понял – его не пропустят. Его просто не слышат. Обернулся. Толпа на углу стала плотнее, Рыжкова облепили журналисты, а он своим мягким, негромким голосом жаловался:

– Вот вы сами видите, что происходит. Подходы к Пушкинской площади перекрыты, передвижение граждан ограничено. На площади проходит акция «Молодой гвардии Единой России», хотя еще полмесяца назад представители «Другой России» подали в мэрию уведомление о проведении на этом месте Марша несогласных. Уведомление было принято, а через несколько дней из мэрии поступил устный ответ, что именно в этот день и час на Пушкинской состоится митинг «Молодой гвардии». Здесь очевидный подлог…

– Каковы требования Марша несогласных? – спросила желтоволосая журналистка – на микрофоне значок «Первого канала», а голос у нее почему-то с акцентом.

– Главное требование одно: вернуть честные, всенародные выборы. Это право гражданам гарантировано конституцией…

Рыжков отвечал, как всегда, как в коридорах Госдумы, внешне спокойно и взвешенно, но глаза были тревожные, губы подрагивали; он явно сдерживался, чтобы не начать говорить резкое, из души…

Когда-то Николай Дмитриевич очень симпатизировал этому, до сих пор молодому и живому, несмотря на большой срок в политике, человеку, слушал его выступления с интересом, вниманием, со многим соглашался. Но годы шли, менялась обстановка в стране, менялись условия, а Рыжков оставался все таким же, говорил то же самое и явно гордился своим постоянством. Может, и прав он, что отстаивает программу, с которой стал депутатом в начале девяностых, но из-за этого постепенно превратился в одного из тех, кому еще при Николае Втором дали точное и обидное название – думец. Они, эти думцы, благополучно преодолевают все выборы, не выходят за рамки парламентской этики, не лишаются неприкосновенности; они исправно сидят на своих местах в зале заседаний, что-то комментируют после принятия очередного закона, иногда возмущаются, но смысл их выступлений и комментариев, энергия их возмущений уже не достигают сознания людей, да и не хочется уже вникать – надоело… В истории парламентов разных стран Николай Дмитриевич знал много таких думцев – старожилов, совершенно закостеневших в своих законодательных баталиях, и, когда за стенами парламента происходило что-то историческое, взрыв, бунт, эти старожилы уже не понимали, что это, почему, зачем. Первыми бежали прочь.

И сейчас он был удивлен, видя Рыжкова здесь, на этом углу, в окружении старух-пикетчиц, полустариков с внешностью профессоров без подработки, худосочных парней в болоньевых куртках, бессильно жалующегося в походные микрофоны и диктофоны репортеров. И снова кольнула тревожная, но и будящая, возвращающая в пятнадцатилетнюю мятежную давность мысль: «Если даже Рыжков на улице, что-то серьезное…» Да, стоило задержаться, понаблюдать. Попытаться понять.

Вопросы к думцу закончились. Люди молча глядели в сторону Новопушкинского сквера, где звучала рваная современная музыка. Долетали слова: «А в чистом поле системы “Град”! За нами Путин и Сталинград!» Старухи у стены осторожно, воровато раскрыли свои бумажки. На них фломастером и акварелью кривые строки: «Путин, мы тебе не верим!», «Бывали хуже времена, но не было подлей».

– Ну что, Володь, – подошел к Рыжкову тот невысокий полненький человек с бородой-щетиной, – мне пора. Счастливо.