Читать книгу - "Личное дело игрока Рубашова - Карл-Йоганн Вальгрен"

— А вообще-то существует или существовала какая-нибудь баронесса с таким именем? — спросил Вирт.

— Странно, но да. И к тому же Маргарета Барш знала ее жизнь, как свои пять пальцев, что придает всей этой истории некий мистический, я бы даже сказал, жутковатый оттенок. Не знаю, известно ли вам, уважаемые господа: баронесса фон Лаузиц была одной из последних, кого сожгли на костре в Верхней Силезии как ведьму. Маргарета Барш знала о ее жизни все. В деталях. Как выглядел парадный зал в фамильном замке. Какая музыка ей нравилась. Она подробно описывала знакомых, свои беседы с ними — и, надо сказать, по оценкам экспертов-историков, темы этих бесед совершенно соответствовали принятым в тогдашних аристократических кругах. Она описывала свои отношения с молодым поклонником, неким графом Пфайфером, со своей польской кормилицей, мудрой старушкой, сыгравшей впоследствии определенную роль в судебном процессе против баронессы… Отец баронессы, как показали позднейшие исследования, так же как и отец Маргареты Барш, использовал девочку для удовлетворения своих низменных потребностей. Этот скандал, кстати, использовали на суде как аргумент против баронессы — утверждали, что она с дьявольской помощью искусно сплела сети для уловления родителя… Маргарета Барш описывала не только сам процесс, но и его кульминацию — очищение фон Лаузиц через огонь. Причем с мельчайшими подробностями — какая это страшная боль, как кипит под кожей жир, как сама кожа лопается от жара… Жуть, не правда ли?

Вирт знаком приказал Рубашову прекратить записывать.

— Во время первой госпитализации, — продолжил Боулер, — она объяснила врачам, что просто сжалилась над бездомной душой баронессы фон Лаузиц и позволила ей жить в своем теле. Потом Барш побывала и в других лечебницах — в Баутцене, в Гейдельберге, Штеттине… Началось даже не раздвоение, в растроение… расчетверение, и так далее, личности — сначала она была сынишкой лесничего, на следующий год — белошвейкой… Но Катерина фон Лаузиц все эти годы оставалась с ней. Персонал постепенно привык, и ее даже начали называть Катериной, а не Маргаретой. Впрочем, так оно и продолжается — здесь ее для краткости называют баронессой.

Женщина вдруг засмеялась и помахала кому-то в углу. Там стояло зеркало, но никого не было.

— Сейчас у нее, по-видимому, и другие расстройства, — заметил Вирт.

Боулер грустно кивнул.

— У нее для каждого из персонажей была своя, если так можно сказать, речевая характеристика, свой голос. Сын лесничего говорил на своем, простонародном языке, баронесса, как мы уже заметили, была настоящей баронессой, а белошвейка пришепетывала, как будто у нее был полный рот булавок. Наконец все эти голоса вытеснили ее собственный, и теперь вообще невозможно понять, что она хочет сказать.

— Могила, — вдруг воскликнула Маргарета, указывая на стетоскоп. — Могила!

И засмеялась тихим, очень печальным смехом.

— Раньше ее, возможно, сожгли бы на костре, точно, как баронессу фон Лаузиц. А что мы должны делать с такими созданиями сейчас? С одержимыми? Чередование горячих и холодных ванн? Инсулиновые шоки? Шансов не больше, чем, скажем, трясти мешочек с фишками для лото в надежде, что они расположатся по порядку, от единицы до девяноста девяти. Она неизлечима.

— Вопрос пользы, — сказал Вирт, листая историю болезни. — Может ли она быть нам полезна? И если будут рождаться такие же, как она — могут ли они когда-либо нам пригодиться? Ведь эти заболевания не так уж редко носят наследственный характер…

— Так же, как и с ведьмами, — заметил Боулер, — профессия ведьмы имела выраженные наследственные черты. По наследству передавалось умение видеть будущее, знания о болезнях… от матери к дочери. Сегодня мы их считаем умалишенными. Сегодня ведьмы сидят в сумасшедших домах. И что нам с ними делать?

Боулер вновь надел на женщину смирительную рубаху. Она не сопротивлялась, только кивала в сторону его стетоскопа и раз за разом повторяла: «Могила! Могила!»

— Господа, — сказал он, — у нас не так много времени. Мне хотелось бы показать вам еще парочку пациентов до отъезда.

Они направились к дверям. Пожилая женщина грустно покивала головой. Она хотела что-то сказать, но поток слов и понятий в ее сознании устроил, по всей вероятности, бешено крутящуюся карусель, и не так-то легко было выхватить из нее нужное.

— Я согласен с вами, Филипп, — пробормотал Вирт, идя по коридору, — все эти люди страдают, хотя снаружи это, может быть, и незаметно. И родственники их страдают, но никогда в этом не признаются.

— Разумеется, Вирт. Мы просто не имеем права забывать о страданиях. Их самих и родственников. Еще об одном мы просто обязаны говорить открыто — каких затрат это требует. Психиатрическая служба обходится государству в миллионы. За эти деньги мы могли бы выдать брачное пособие двадцати тысячам молодых пар, по десять тысяч рейхсмарок! Или построить полторы тысячи холостяцких общежитий. Или две тысячи новых квартир. Сто пятьдесят полевых госпиталей! Не забывайте, господа, — идет война.

На визитной карточке Вирта стояло «Управление лечебных заведений Т-4», но что это был за проект, Рубашов так и не мог понять. Что-то с психиатрией, настолько-то он соображал, в основном они посещали отделения для больных старческим слабоумием и хронических шизофреников. Но были и другие — монголоиды и эпилептики, больные паранойей и различными фобиями, были даже пациенты с военными психозами и контуженные. Он пытался сложить все это в систему, пока делал для Вирта записи или заходил с ним в управление госпиталем заполнить талоны на бензин и таблицы километража.

Может быть, они решили эффективизировать психиатрическое лечение? Или привязать государственный сектор к военному бюджету? Он точно не знал. Проект был засекречен. Множество запечатанных сургучом документов и засекреченных памятных записок. И Вирт был не особенно разговорчив.

Николай Дмитриевич начал уже думать, что судьба его сложилась неплохо. Мир уменьшился до нескольких элементарных водительских навыков, простейших секретарских поручений и тихого восхищения немецкими пейзажами — реками, озерами, степями, альпийскими красотами — каждую неделю они накручивали тысячи километров по Великому рейху, туда и назад, в бранденбургскую тюрьму строгого режима, где у Вирта была контора. Там же он по ночам проводил секретные совещания с чиновниками из Министерства здравоохранения. Проект был подчинен управлению, возглавляемому Боулером и Браком. Он иногда встречался с ними в поездках.

Обер-полицай Вирт был здоровый мускулистый мужчина с врожденной жестокой гримасой на физиономии, иной раз до полусмерти пугающей пациентов, особенно параноиков, о чем он искренне сожалел. Он измерял их черепа и уши точно так же, как Боулер когда-то измерял череп Николая Дмитриевича, и пытался успокоить, ласково похлопывая по спине. Он почти все' время молчал. Сидел на заднем сиденье и заполнял бесконечные таблицы, иногда звонил по срочному делу в Берлин. «В стадии планирования, — вот и все, что он говорил о работе, — когда будет готово, вы это заметите сами».