Читать книгу - "Дочь пекаря - Сара Маккой"

Пекарня Шмидта

Гармиш, Германия

Людвигштрассе, 56

23 марта 1945 года

Солнечный свет процеживался сквозь облака, слабый, как одуванчиковый чай, который мама заварила из ранних цветов, собранных поутру. На рассвете пронеслась буря, и головки одуванчиков поникли, как у унылых школьников. Теперь дул сырой ветер и пахло дождевыми червяками, ползавшими под спящими клубничными усами. Каменный холод проникал за шиворот, сколько шарфов ни надевай и как споро ни работай. Обычная толпа уже выстроилась в очередь. Голоса и желудки бурчали о предстоящем рабочем дне. Пахло хлебом. Шептались о скором поражении Германии.

Элси бросала черствые булки и буханки в тряпичные сумки и бумажные свертки, принимая взамен монеты, вещи и просто обещания. Хлеб уже был на исходе. Корзина почти опустела, а фрау Раттельмюллер сегодня не пришла.

– Я заплатил за три, – сказал мужчина в жесткой фетровой шляпе. – Вы дали мне две. – Он ткнул пальцем в пакет с булками.

– Простите. – Элси протянула ему еще одну, и он отошел, что-то бормоча и потуже оборачивая шарфом горло.

Подошел другой покупатель, но фрау Раттельмюллер не пришла, и привычные дела не клеились. Элси было не по себе; она мысленно прослеживала путь от двери пекарни до двери фрау, гадая, что могло ту задержать.

Пахло переменами, и дело было не только в весне. Гестаповцы днем и ночью патрулировали улицы с винтовками за плечами; просачивались слухи, что войска союзников уже на Рейне и со дня на день его перейдут; по радио говорили, что американцы, англичане и русские будут насиловать и убивать, но Элси не верила, что они хуже родных немецких солдат. Со дня убийства Ахима Тальберга многих арестовали или просто расстреляли. Узнают про Тобиаса – убьют всю семью. Под ногами все время путался Юлиус, и хранить тайну стало намного труднее.

Сначала мама предлагала Юлиусу поселиться в комнате Элси, но парень закатил истерику – и продолжал их закатывать регулярно. Он отказывался спать в одной комнате с людьми противоположного пола и злился, когда папа Элси целовал маму в щеку, брал ее за руку и вообще нежничал. Это было непостижимо: Гейзель ведь такая ласковая. Мама оправдывала Юлиуса: «Его воспитали в высокой морали Рейха. Возможно, всем нам нужен урок приличий». Папа кивал, но морщился.

Чтобы ублажить Юлиуса, мама сшила матрац из старой скатерти и соломы и очистила кладовку от оставшихся продуктов. Там и устроили ему спальню. Юлиус не обрадовался, но смирился: других пустых комнат не было. Он не мог привыкнуть к дому, его все раздражало, и большую часть дня он угрюмо выстраивал своих солдатиков на половицах. Никто не мог утолить его печали, и он скисал, как молоко.

Элси не винила его. Он их не знал. Гейзель переехала в Штайнхёринг беременной, и они приезжали только раз, когда Юлиус только родился. Его семьей стала Программа. Он твердил о своих педагогах, о нацистских обычаях, о том, как ненавидит инородцев. Спорить никто не осмеливался, но от жестоких слов в устах семилетнего ребенка становилось неуютно. Юлиус все знал о власти и дисциплине, и ничего – о семье и сочувствии.

Одного возраста, оба красивые мальчики, Юлиус и Тобиас были различны, как ночь и день. Юлиус не проявлял чувств, даже когда мама показывала ему фотографии своей дочери Гейзель и гладила по щеке. Ни проблеска благодарности, ни капли симпатии. Отказывался носить свитера, которые вязала мама: дескать, шерсть воняет овечьими какашками, как и его матрац. Вот поесть он любил, хоть и критиковал приготовленное; он брезговал овощами и крутил носом над клецками – мол, на вкус как шнурки, хотя делали их из муки его любимого СС и взбитых яиц. Все было не так, все плохо.