Читать книгу - "Волк. Ложные воспоминания - Джим Гаррисон"

Я посмотрел на спидометр. До главной дороги оставалось еще миль тридцать, и дело шло к вечеру. Я доберусь до Ишпеминга как раз вовремя, чтобы купить чистую рубашку и штаны. В отеле селились в основном горные инженеры или люди, у которых были дела с «Кливленд клиффс». Руду наконец-то признали низкосортной, но кто-то нашел применение тикониту, так что городок расцветал опять. Некогда я отмечал сходство между Ишпемингом, Хафтоном и английскими горными городками – даже люди там выглядят одинаково молочно-белыми и как бы голыми, подобно всем, кто проводит под землей треть жизни. Причина столь частых забастовок еще и в том, что время от времени шахтеры доходят до точки, когда больше не могут жить, как кроты. «Калумет и Хекла» после двухлетней забастовки закрыли медные рудники. Шахты затопила вода, и жизнь тысяч людей стала подобием смерти.

Я снова притормозил, переезжая рытвину, и заметил на красноватом песке чьи-то следы. Достал из мешка книгу Мюри, но это оказались следы койота. Я по-прежнему злился на все подряд, но, выезжая на главную дорогу, вдруг понял, что обычные страхи куда-то подевались. Опасное чувство. На хуй темноту, машины, электричество, пожар, полицию, Чикаго, Эгню,[125]университеты, боль, смерть и морпеховскую ментальность. Даже земной шар, как гнилой помидор, смерть от сжатия, медленное гниение изнутри. Я включил радио и поймал «криденсовский» хит.[126]Тягучая музыка. Кто станет обувать дедовы башмаки? Или ковбойская глупость снова притащила нас на прежнее место? Я остановился у бензоколонки и забронировал по телефону номер. Моими первыми за неделю словами, обращенными к другому человеку, стали:

– Заливай полный и масло проверь.

– Почему мы не можем пожениться?

– Потому что ты блядь.

– Я не буду блядью.

– Не сможешь.

– Я найду работу или деньги, и мы поедем в Мексику.

– Я не хочу в Мексику, и у нас нет машины.

Я хотел только «триумф» с двигателем на пятьсот кубиков. У меня было три доллара, а байк стоил восемьсот. Я перевернулся на другой бок и заглянул ей в глаза, которые, как обычно во время таких дискуссий, были теперь лужами-близнецами ореховых слез. Ореховые глаза – большая редкость.

– Я не хочу работать, и у меня никогда не будет работы.

– Значит, ты меня не любишь.

– Точно.

Я встал и выпил чашку тепловатого кофе. Повсюду жуткий бардак – остатки вечеринки и впитавшийся в кожу застоялый дым. Я вышел на свежий воздух и дошел до Пятой. В многоквартирные дома входили слуги, начинать дневную работу. Я смотрел на Метрополитен на другой стороне улицы, на третью ступеньку, где мы так часто сидели с Лори, и на парк вдали. Ни одного квадратного дюйма без сигаретного бычка. Мы занимались любовью у иглы Клеопатры, на скамейках, под заборами, на траве, за камнями, под деревьями. Однажды около Сентрал-парк-уэст мы чуть не запутались в венке из ромашек. Кроме шуток. Я дошел до Истсайдского Терминала и сел на автобус до Ла-Гуардиа. Двое суток ушло на то, чтобы понять: я снова не в том месте, не в то время и не для того. Оглушенный скукой, я проспал весь путь до Детройта, самого никудышного из наших городов. Затем полет до Лансинга вместе с не иначе как местными политиками, скучавшими еще сильнее, чем я. В марте все скучают и мечтают сбежать из этой холодной грязной дыры, сбросить старую кожу. Моя последняя экспедиция. Мать Лори откажется дать мне по телефону ее адрес и добавит гнусавым бронксовским говором: «Неужели ты ее недостаточно помучил?» Нет, конечно, что вы. Я вернусь героем с пятью медалями, и тогда-то ты пожалеешь. Миссис Менопауза. Из тех мамаш, что трясутся над своими двадцатилетними дочерьми и суют им каждый день бумажки для анализов – узнать, что там у них делается. Я сел в машину, доехал до дома, в полном молчании собрал одежду и направился на север. Увидев, сколько там снега, повернул опять на юг. Я проспал три месяца, прежде чем двинуться дальше.

Стою в ванной перед большим, в полный рост, зеркалом, в новых хлопчатобумажных штанах и гавайской рубашке с короткими рукавами – только сегодня рубашки всего за три доллара. В зеркале я видел все того же себя, только немного загоревшего, с обветренным лицом и, может быть, на десять фунтов легче: слабохарактерный подбородок, левый глаз бродит в поисках своих собственных незрячих приключений. Минимум пять штук на пересадку роговицы. Хорошо бы оказаться в Сан-Франциско с ожерельем на шее, ебать старлетку, и чтобы трубка с гашишем дотлевала в пепельнице. Укуренный хер. Не все сразу, Брэд. Выбери себе яд. Мне достался неудобный столик в углу зала, зарезервированный для криминальных типов и немодных рыбаков, – фактически тот же самый столик, за которым я сидел два года назад. Я поднял вверх указательный палец, и подошла официантка.

– Сиг на доске и стейк с кровью на косточке.

– И то и другое?

– Да.

– Сразу?

– И тройной бурбон с водой, но без льда.

– Стартеры?

– Не надо.

Я выпил бурбон тремя большими глотками. Какое поразительное успокоительное тепло. Виски рулит. Прошло несколько минут, и я получил то, что мой приятель-наркот называл приходом, – слегка головокружительную вакуумную дыру в мозговой кастрюле. Ноги немеют. Сначала я огромными кусками заглотил рыбу, затем, не торопясь, приступил к стейку. Достаточно сырой для разнообразия и еле теплый внутри; я ухватился руками за кость и вгрызся в мясо, к вящему отвращению мистера и миссис Америка за соседним столиком. День рождения мамы или какой-нибудь юбилей – зуб даю. Увести на один вечер от старой горячей плиты, дать покрасоваться в пасхальном платье и шляпке. Я встал и непроизвольно рыгнул, гулкий звук вернулся ко мне эхом из дальнего конца зала. На меня стали оглядываться, и я слегка смущенно помахал рукой. Извините, ребята. Теперь на прогулку, купить журналы и газеты, доступные в этом заводском городишке, и вперед по барам.

«Лайф», «Тайм», «Ньюсуик», «Спорте иллюстрейтед», «Плейбой», «Кавалер», «Адам». Я проигнорировал «Аутдор лайф», «Спорте эфилд» и «Форчун». Жаль, что нет журналов с мохнатками. Я уже забыл, как эти самые выглядят. Три бара, таких пустых и убогих, что питье не лезет в горло, в воздухе реют сбивчивые завывания с финским акцентом. Я вернулся в отель и заглянул в бар на первом этаже, с горной машинерией и красивой настенной росписью на тему ловли форели. Юный бармен приветствовал меня радостным возгласом:

– Здорово, приятель!

– Двойной «Бим» с водой и без льда.

– Как улов?

– Только мелочь.

Мы пустились в предсказуемый разговор о реках Верхней Пенсильвании, подтянулись еще несколько человек. Такие красивые названия, так приятно катаются на языке: Блэк, Файерстил, Салмон, Гурон, Йеллоу-Дог, Старджон, Балтимор, Онтонагон, Ту-Хартед, Эсканаба, Биг-Седар, Фокс, Уайтфиш, Дриггс, Манистик, Тахкваменон. Я врал в меру и вежливо, они отвечали мне столь же неправдоподобными рыбацкими историями. Очень по-дружески брали на всех, и я наконец-то почувствовал, что мой мозг онемел и способен уснуть. В комнате бросаю на кровать мешок с журналами, всего глоток на ночь из свежей пинты, ибо наутро вести машину. Я полистал журналы от комиксов к новостям, от них к спорту, затем к ретушированным сиськам и несмешным шуткам. Еще глоток. Мне здесь не нравилось. Где моя заплесневелая палатка – в кабине бульдозера. И где мои мозги, и почему они до сих пор не подохли. Мечты о Британской Колумбии, выдвинуться на три месяца и не забыть кольт-магнум сорок четвертого калибра на случай храбрых гризли. Взять на берегу лодку до Бела-Кулы и отправиться на восток, без провожатого, со складной удочкой и сухим кормом. Отшельник. Пять фунтов табака, «Баглер» и бумагу для самокруток, но никакой травы и никакого виски. Познакомиться с индейской девушкой, и трах-потрах. Хрен мертвый. Или опять с женой, забыть все десять лет, списано, как говорится, а кому было легко. Вот бы на двадцать лет назад, вечером перед ужином доить коров, кидать силос в корыто под навесом. Овес лошадям и сена. Люцерна слишком густая, через нее не проберешься. Сколько лет я уже не был дома, где все равно теперь никто не живет?