Читать книгу - "Коммунисты - Луи Арагон"

но все равно, что бы ни случилось, слышишь? Для меня ты будешь так же хорош, и я так же буду любить тебя. Это ты знай. Конечно, глупо писать об этом, и даже думать о таких вещах не нужно, но когда я просыпаюсь ночью, в голову приходят всякие мысли. И для меня страшнее всего, пойми, страшнее всего было бы, если бы ты хоть на миг подумал, что я от этого буду меньше тебя любить! Будь совсем, совсем спокоен, знай: каким бы ты ни вернулся, тебе стоит только захотеть. Только поманить. Я брошу все, и начнется наша с тобой жизнь.

Господи, я пишу, пишу, а кто знает, дойдет ли до тебя этот клочок бумаги? Говорят, что письма на фронт читают в пути… Пусть читают. Ничто не важно, кроме тебя, кроме нас.

А теперь о том, что я хотела рассказать тебе про Ивонну. Про то, как она открыла мне глаза. Я не сразу это поняла. Сначала я видела все в одном только свете. И потому отпустила тебя, не сказав ни слова, и решила, что все кончено… А ведь говорила-то я с Ивонной задолго до того дня, когда мы так глупо расстались. Но немного погодя меня точно осенило. Я вспомнила то, что сказала мне Ивонна, и уж больше не забывала. Так вот, однажды вечером, это было в конце октября, самое позднее в первых числах ноября, я собралась с духом и как снег на голову свалилась к Ивонне. Кажется, я пришла совсем некстати. Но она выслушала меня очень терпеливо. Я рассказала ей все: о нас с тобой, о моих колебаниях и страхах, обо всем, что меня смущает. Потом я намекнула на ее судьбу, на то, как она встретилась со своим мужем. Понимаешь, я не могла представить себе нашу жизнь вдвоем, мне казалось немыслимым втянуть тебя в мою жизнь или бросить все, решительно все! Я не говорю о Фреде… о нем нечего говорить! Словом, я пришла просить совета у твоей сестры. Не помню точно, что я сказала. Только она крикнула мне в ответ: „Я своего мужа любила и не нуждалась в советах!“ Или что-то в таком роде. Откровенно говоря, я решила, что она считает мой приход неприличным. Так я это и приняла вначале. Но меня это задело за живое. Я не могла успокоиться. Надо тебе сказать, что Ивонна — не сердись на нее за это, Жан, — посоветовала мне оставить тебя в покое: она думала, что я тебя не люблю. Она ошибалась — я тебя любила. Но она все же была права — я тебя любила недостаточно. Недостаточно для того, чтобы не нуждаться в советах. Недостаточно, чтобы от всего отречься. Недостаточно, чтобы не дорожить чем-то еще, кроме тебя. Ну и вот. Раз я говорю тебе об этом, значит, теперь это изменилось. Теперь все по-другому. И если бы мне не стало ясно, что я недостаточно люблю тебя, понимаешь, я бы и не полюбила тебя по-настоящему, не полюбила бы так, как люблю теперь. И этим я обязана Ивонне. Она открыла мне глаза на меня, на мое равнодушие, на мой эгоизм.

Я видела ее вчера. Мне позволили сопровождать детей. Этим я, понятно, обязана имени Фреда. Спасибо и за это! Ты и представить себе не можешь, какая замечательная женщина твоя сестра! Она не видит ничего необыкновенного в том, что сделала. Ее удивило, что я взяла детей к себе, она решила, что это только из-за тебя. Поверь мне, она ошибается! Я сказала ей, какое это для меня счастье, мне даже стыдно было в нем сознаться. Кроме того, мне непременно хотелось сказать ей, что хотя я в общем плохо разбираюсь в этих сложных вещах, о которых нельзя писать, но именно из-за того, что она сделала, я чувствую себя кругом ее должницей. Даже сама не могу объяснить — почему. Я хочу, чтобы ты верно понял меня: некоторое время тому назад я подолгу говорила об этих вещах с одним раненым, честным, простым парнем. Убедил ли он меня? Пожалуй, не вполне. Но у него на все это очень прямолинейный взгляд, возможно, недоступный мне. Правы ли эти люди в главном? Откуда мне знать? В том, что они говорят (я живо, по-новому ощутила это с Ивонной), есть что-то волнующее и новое для меня. Из всего, что говорят мои близкие — ничего не поделаешь, близкие — чему меня учили, что я читала, кроме отдельных мест, главным образом в стихах, ничто так не проникало мне в душу.

Я пишу тебе все подряд, а между тем многое не могу объяснить — не знаю, что ты тут поймешь. Все равно. Мне важно, чтобы из всей этой путаницы ты запомнил одно: я люблю тебя и, что бы ни случилось, Жан, родной, я буду твоей, я и теперь твоя…»

Полковник Ламиран, начальник санитарной службы дивизии, прибыл на пункт Давэна де Сессак почти в тот момент, когда главврач получил приказ сняться с места. Он обсуждал этот приказ с Фенестром, Сорбеном и Бурра. Зачем нас швыряют взад-вперед? Что ж это? Утром мы были к востоку от Камбрэ, возле Ле-Като, и нас заставили мчаться сломя голову, потому что неприятельские танки появились в Ландреси и, по слухам, направляются в Ле-Като. По последним данным, слухи были ложные. И тем не менее…. мы откатились на сорок километров к юго-западу и оказались… на сколько? Километров на десять-одиннадцать восточнее Перонна… Подумайте — Перонна! А теперь нас гонят, по моему подсчету, за сорок километров отсюда прямо на север — взгляните сами на карту… место назначения в двенадцати километрах к западу от Камбрэ. Что это за кадриль?

Бурра почесал затылок. Из всего этого ясно одно: никто понятия не имеет, куда девался фронт.

А Ламиран потому именно и прикатил сюда, что два дня не имел связи с дивсанотрядом, так как находился у чорта на куличках с командными пунктами дивизии; танки дивизии еще разбросаны по Бельгии вместе с другими соединениями, а части мотопехоты, согласно приказу, отходят к юго-западу для переформирования, но уже без своих средств нападения. Повидимому, командование поторопилось, руководствуясь непроверенными сведениями. На востоке фронт держится, мы просто приняли вырвавшиеся вперед авангарды противника за массированное наступление. На юге — другой разговор, вы сами видели, как бежит 9-я армия у нас на правом фланге! Да, там дело дрянь, совсем дрянь!

Все это хорошо, но где