Читать книгу - "Валтасар. Автобиография - Славомир Мрожек"

Беседа проходила так, как и должна была проходить с гостями из Польши, отделенной от Франции коммунистической вечностью. В момент этой встречи ни я, ни кто-либо из присутствующих не намеревались оставаться во Франции. Даже мысль об этом вызывала у нас горький смех. Мы еще верили, что события последнего года приведут к дальнейшему развитию демократии, и надеялись принять в этом участие. Гедройц тоже возлагал надежды на Гомулку и готов был поддержать его — что, впрочем, противоречило позиции реакционного Лондона. Все мы были молоды, не дотянули еще и до тридцати. Находясь в Париже, я мог предаваться пессимистическим размышлениям, о которых упоминал, но, что касается возвращения, мы были единого мнения: возвращаемся в Польшу и будем за нее бороться.

А день возвращения близился. Я ждал его с сожалением и надеждой, но, поскольку в этом возрасте жалеют о прошлом недолго, оставалась, пожалуй, надежда на будущее. Так что на обратном пути я уже мысленно примерял к костюму из черного крепа пеструю жилетку и представлял, как разодетый в пух и прах отправляюсь в Дом литераторов на сатирический вечер. Жилетку я купил в Париже, прежде ухитрившись продать приемник «Шаротка» портному на рю де Тампль. Правда, получил я за него не мешок с франками, как пророчили мне в Кракове, а лишь сумму, едва равную уплаченной за него дома, — но с добавлением моих сбережений ее хватило на покупку жилетки.

Пребывание в Париже обогатило мои представления о мире. Даже одно то, что в течение двух месяцев я старался говорить по-французски, расширило мои горизонты, не говоря о самой метрополии, о фильмах, о всем новом, что видел вокруг.

Я также заметил, что у Тадека Новака все чужое вызывало неприязнь, а то и обиду. Это различие между нами послужило мне в будущем богатой пищей для размышлений.

Когда я вернулся в Краков, один режиссер заказал мне переделку сценария. Сценарий был изрядно вымученным: написанный по Андерсену, датскому писателю XIX века, он прошел через множество консультаций и переделок — и в конце концов оказался у меня. Я сделал все, что мог, утешаясь тем, что продвигаюсь вперед и слава обо мне разнеслась так далеко. Режиссер был милым человеком и — как я слышал — прекрасным педагогом, но бесталанным. Так или иначе, к прочим своим литературным достижениям я мог теперь добавить киносценарий. Фильм был снят в Кракове и прошел без всякого резонанса.

Прикоснулся я и к актерскому ремеслу. Мне написал Януш Маевский, завершавший в Лодзи учебу в киношколе, и предложил сыграть вместе со Стефаном Шляхтичем в своем дипломном двадцатиминутном фильме. Этот опыт пригодился мне потом в театре.

В конце 1957 года в Кракове появились Цибульский и Кобеля. Они пригласили меня участвовать во второй программе студенческого театра «Бим-Бом», слава которого в Польше бурно росла.

Так я оказался в Сопоте, в «Гранд Отеле». «Бим-Бом», межвузовский театрик в Гданьске[124], находился под опекой многих солидных организаций — таких как СПМ[125], вузовский совет, ректорат и неизбежная ПОРП. Но в тот период цензура ослабела, почти не давала о себе знать, и «Бим-Бом» делал что хотел. Уже само название говорило, что театр достаточно аполитичный, работающий в жанре юмора и сатиры — тогда это являлось сенсацией, — и весьма сентиментальный. Главным двигателем там был Збигнев Цибульский, выполнявший обязанности директора, а ближайшим его соратником — Богумил Кобеля. Оба — профессиональные актеры, но сами участия в представлениях «Бим-Бома» не принимали. Актерами там были любители, студенты разных факультетов из разных институтов.

Поскольку «Бим-Бом» находился под опекой вышеупомянутых важных организаций, я без всяких сложностей поселился в «Гранд Отеле». К тому же, в те далекие годы не было еще массового туризма. Зато Труймясто изобиловало так называемыми творческими союзами: Союз художников, Союз писателей, Союз композиторов. Члены этих союзов ежедневно забегали в ресторан «Гранд Отеля» как к себе домой, не заботясь о ценах, смешных по сравнению с нынешними. В те времена появилось также множество «частников» и вообще всяких праздношатающихся типов, под маской которых нередко скрывались тайные агенты УБ. В портовом городе, единственном в Польше сравнительно открытом для большого мира, процветала торговля. В Сопоте пересекались разные интересы, некоторые странности стали понятны мне лишь много лет спустя. Однажды я случайно пил в баре с иностранцем экзотического происхождения, кажется египтянином, который «изучал» неизвестно что на полуострове Хель, где размещались воинские части. Он говорил по-польски, но — на свое и на мое счастье — очень скверно. Через много лет, читая газету, я вдруг сообразил, что мой египетский собеседник был ровесником Насера, который незадолго до того стал президентом Египта.

И все это происходило в «Гранд Отеле».

Вот мой образ жизни в Сопоте. Просыпался я около двенадцати в просторном номере на третьем этаже гостиницы, стоявшей у самого моря. Открывал шторы — посмотреть, какая погода. В тот год зима выдалась суровая и море покрылось льдом. Потом принимал ванну, чего в Кракове был лишен. Затем шел на завтрак, который сегодня называется «бранч». К этому позднему завтраку подтягивались коллеги, приятели и новые знакомцы, которых я встретил впервые накануне ночью. Кто помнит «Гранд Отель» в Сопоте тех лет, знает, что место это было очень удобно для встреч: кафе соединялось с вестибюлем, куда любой мог пройти беспрепятственно.

Моя работа состояла в том, что, покончив с «бранчем», я продолжал восседать в том же кресле за тем же столиком. Иногда, правда, мы переходили из кафе в какое-нибудь другое место. Собирались обычно в таком составе: Кобеля, Вова Белицкий, Яцек Федорович, иногда и Цибульский. Сидели часами, разговаривая о чем угодно, и незаметно вырисовывалась программа «Серьезной радости». Программа казалась нам вершиной утонченного поэтического искусства, хотя по сути она укладывалась в строгие рамки конкретной эпохи. Строилась на публицистических приемчиках типа «социализм с человеческим лицом».

То и дело к нам подсаживались разные люди. Рассказывали несколько пустячных историй, пару анекдотов и исчезали, уступая место другим. Время от времени кто-нибудь из нас выдавал новую идею; чаще всего ее отвергали, в исключительных случаях — принимали. Подсознательно — а может, и сознательно — мы гонялись за идеями, даже когда каждый оставался наедине с собой. И сразу же спешили поделиться с остальными. По моему опыту, так вообще создаются программы кабаре.

Наконец наступал час, когда мы шли обедать, опять же, как правило, всей компанией. Потом начиналось свободное время. Это эвфемизм. Попросту говоря, свободное время у нас ассоциировалось с тем, что прежде в шикарных заведениях называлось дансингом.

Это была особая пора, когда я усаживался в баре, и передо мной появлялась первая рюмка. Казалось, вся гостиница ждет этого момента. До утра может случиться многое. В эти часы рождались рассказы, которыми я угощал не одну компанию до самого отъезда за границу.