Читать книгу - "Читать не надо! - Дубравка Угрешич"

Уничтожая свой общий дом, постюгославские государства вели жестокую борьбу на два фронта. На одном уничтожалась память: шла борьба — и физически, и в умах, — против всего югославскою. На другом фронте местные идеологи принялись создавать фантомы национализма. Национальная культура съежилась до отражения расплывчатого национального самосознания и утверждения этих фантомов.

В результате, представители постюгославских национальных культур оказались среди руин, ими же созданных. Под бременем троекратной травмы (язва коммунизма, крах Югославии и война, новоиспеченная национальная культура) — точнее, оказавшись в трижды неадекватной ситуации, — писатели, художники и интеллектуалы не хотят бередить свои раны. Не способные взглянуть в прошлое, в котором выросли, чтобы понять причины, порушившие их жизнь, они послушно принимают то, что им навязывают, и тем самым увековечивают неадекватный язык. Не смея противостоять переменам, они приноравливаются к новой ситуации, как будто ничего и не произошло.

Недавно я путешествовала по Восточной Европе с группой писателей. В небольшом местечке на границе Польши с Россией нас встречали хлебом и солью шеф местной полиции, начальник станции, местная учительница, обратившаяся к нам с приветствием, а также женский фольклорный ансамбль. Сверкая золотыми коронками на зубах, женщины плясали и пели, как бывало всегда.

На железнодорожной станции в Вильнюсе нас уже ждал иной прием. В зале ожидания вокзала на сцене играл какой-то джаз, по углам были расставлены трибуны, и стоявшие на них люди одновременно декламировали стихи: китаец декламировал на китайском, американец — на английском, литовец — на литовском и русский — на русском. Все, повторяю, происходило одномоментно: поэты со стихами — сами по себе, джаз — сам по себе. Это какофоническое действо было порождено травмированным сознанием восточноевропейского творца. То был продукт нового агитпропа. Представление несло в себе скрытый смысл: мы, литовцы, теперь западные европейцы, мы ни имеем ничего общего с коммунистической (читай: русской) культурой, мы космополиты, мы общество синтезированных культур, подобно остальной Западной Европе, мы не станем утомлять гостей фольклорными притоптываниями, не будем тыкать вам под нос хлеб с солью, мы — «нормальные люди». Чуть погодя я узнала из путеводителя по Литве, что Вильнюс — географический центр Европы (что имелось в виду?), что мать Папы Римского — по происхождению литовка, что нацисты (какие именно?) и впрямь нехорошо обращались с местными евреями, но и сами литовцы едва выжили в условиях тяжкого гнета русских коммунистов.

Мне предстояло вновь столкнуться с тем же языком травмированных (мы — жертвы!) в Риге, в Таллине, в Санкт-Петербурге, в разговоре с одним болгарским поэтом в Минске («Мне стыдно за то, что я — болгарин, — сказалон. — Ужлучше б я был кем-нибудь еще»). Я узнала этот язык, потому что помнила его еще по Любляне, по Загребу, по Белграду, по Скопье.

Мне предстояло испытать некоторое облегчение в Москве, когда я бродила по улицам, уставленным лавками с сувенирами. Там меня встретила рыночная терпимость. Я увидела традиционные лакированные шкатулки с картинками из жизни «новых русских» (мафиози в «Мерседесах», с теннисными ракетками в руках, в окружении русских Барби), футболки с изображением Сталина и с навязшими в зубах коммунистическими призывами, чашки с отштампованным автографом Малевича, побитые молью армейские советские военные фуражки, а также матрешек, расписанных под русских писателей: в Пушкине — Толстой поменьше, в Толстом — еще меньше — Достоевский, в Достоевском — Чехов, в Чехове — Гоголь.

Выздоровление началось с блошиного рынка. С рыночной площади. Где, как говорится, все и начинается. Но я не убеждена, что культуру можно возродить исключительно продажей сувениров, кто бы их ни создавал: молодые художники, заигрывающие с прошлым, которое им не принадлежит, или старые, переоценивающие свое прошлое. Если и возникнет у культуры истинный язык — а я уверена, что так и будет, — он появится из других источников. Одним из них станет ностальгия. Она придет в момент обретения полной внутренней свободы, когда обитатель дома — двинется ли он оттуда по собственному желанию или по чьему- либо иному, — оставит перед очагом свои шлепанцы, чтобы домашние духи смогли последовать за ним.