Читать книгу - "Путешествуя с призраками. Вдохновляющая история любви и поиска себя - Шэннон Леони Фаулер"

Анат быстро сбегала наверх переодеться, а потом присоединилась к нам в столовой. Когда я росла в Калифорнии, некоторые друзья моего детства были евреями, но скорее по названию, чем на деле, и я никогда прежде не бывала на традиционных ужинах в шаббат. Тот вечер был наполнен песнями, историями и рукопожатиями. Отец Анат провел кидуш, благословляя вино и плетеный хлеб халу, прежде чем разломить его на куски и пустить вдоль стола.

Я не могла припомнить, когда в последний раз столько ела. С Таиланда я только теряла вес и аппетит. Но в тот вечер все до единого блюда были соблазнительными. Израильтяне – интересная смесь культур: мать Анат была из Болгарии, а отец – из Ирана, и это отражалось в их меню. Там был прозрачный куриный бульон с клейкими фрикадельками гонди, баклажаны, фаршированные пряным мясным фаршем и рисом, тефтельки кофта с луком, хрустящий куриный шницель, картофель, жаренная на гриле рыба, салаты, пресные лепешки и огромные миски густого, сдобренного сливочным маслом хумуса.

Мать Анат особенно заинтересовали мои странствия по Восточной Европе. Она была совсем маленькой, когда ее семья бежала в Израиль после Второй мировой войны, и больше она ни разу в Европу не возвращалась. Но яростно гордилась тем, что Болгария сумела уберечь все свое 48-миллионное еврейское население от лагерей.

Это была история, которую я никогда прежде не слышала. Впоследствии я поискала информацию в Сети и прочла, что царь Борис III отказался от травли евреев. Хотя тысячи евреев на территориях Фракии и Македонии подверглись депортации, все до единого евреи, жившие в Болгарии, были спасены. Это долго умалчивалось в Советском Союзе, поскольку коммунистические власти не хотели признавать заслуг болгарского царя, так что правда выплыла на свет только после окончания «холодной войны».

В тот вечер шаббата все сказанное приходилось переводить на два языка. Было много жестов, размахивания руками, качания головой; когда кто-нибудь хлопал ладонью по столу, раздавался звон столового серебра. Атмосфера была очень теплой. Лицо матери Анат разгорелось, когда она расспрашивала меня об Аушвице и о том, что я там видела. Она хотела знать, что в Восточной Европе говорят про Вторую мировую войну, про Шоа или холокост. И ей было интересно все, что касалось восточноевропейской кухни.

– Маме просто любопытно, ела ли ты там что-нибудь вкуснее ее сегодняшнего ужина, – со смехом объяснила Анат.

Мы взялись за руки, сидя вокруг стола, хозяева дома прочли молитвы на иврите, потом мы все вместе подняли бокалы. Несмотря на то что большинства слов я не понимала, у меня все равно в тот вечер возникло чувство, что я там своя. Впервые за все время после смерти Шона я почувствовала себя частью чего-то. В этом доме, в этой семье я чувствовала защищенность и утешение, пусть эта традиция и не была моей собственной.

Но все рассыпалось трухой в следующую секунду после того, как зазвонил телефон. Мать Анат передала мне трубку, я услышала голос своей мамы – и разрыдалась. Не знаю, почему я так отреагировала, это было для меня неожиданностью не меньшей, чем для моей мамы и родителей Анат. Пытаясь успокоиться, я вышла с трубкой на улицу, в теплый вечер, и села на бетонные ступени крыльца. Мы с мамой обменялись едва ли парой слов, но я так и не смогла сдержать слез, а она расплакалась вслед за мной.

Пока мы сидели за столом в доме Анат, менее чем в семидесяти милях от нас, в области Хеврон, началась серия засад на дорогах, позднее получившая название «Аллея смерти». Бой продолжался более четырех часов. К его концу были убиты трое палестинцев и двенадцать израильтян, в том числе полковник Дрор Вайнберг, из всех убитых за все время «второй интифады» он был самым высокопоставленным человеком. И хорошим другом Талии.

Услышав эту новость, Анат и Талия пришли в ярость. Их особенное возмущение вызвало сообщение о том, что людей убили на пути в синагогу.

– Убивать спящих малышей, убивать людей, едущих поклоняться Богу, – это то, чего мы не стали бы делать никогда! – говорила Талия. – Все их мечети по вечерам освещаются яркими зелеными огнями, чтобы их не бомбили. Иногда просто сил не хватает…

Могу только представить, каково это – когда есть кто-то, кого можно обвинить в смерти близкого человека. За то недолгое время, что я провела в Санта-Крузе после похорон Шона, я вступила в группу поддержки молодых вдов, где познакомилась с Бет, моей ровесницей; она жила на другом конце страны, в Олбани, в штате Нью-Йорк.

У Бет и ее мужа Робби был двухлетний сын. С тех пор как Робби стал отцом, у него редко выдавалось свободное время, чтобы поездить на своем любимом мотоцикле. И вот однажды вечером он взял мотоцикл и поехал на ужин к родителям Бет, а Бет с сыном следовали за ним на машине. Им нужно было преодолеть всего-то пару миль.

Но этот короткий отрезкок изменил всю жизнь Бет. Она пропустила поворот, а когда вернулась… Робби сбила машина, за рулем которой сидел врач, возвращавшийся домой после долгой смены в больнице, он уснул за рулем. Это было ужасно: обломки мотоцикла, усыпавшие всю дорогу, тело Робби, отброшенное на другую сторону шоссе, разбитое вдребезги стекло и смятый металл машины, крики Бет, отдающиеся у нее в ушах, и малыш, пристегнутый в детском креслице на сиденье позади нее…

Когда я разговаривала с Бет, она хотела, чтобы этот врач лишился всего – водительской лицензии, медицинской лицензии, дома и свободы. Здесь, в Израиле, гнев Бет вспоминался мне почти каждый день. Я завидовала Бет, у которой был сын, но Израиль заставил меня осознать: тот факт, что мне некого винить в смерти Шона, был пусть мелочью, но достаточно значимой, за которую я могла сказать «спасибо».

– Может быть, ты успеешь на свой рейс, а может быть, и нет, – Талия сморщила нос и посмотрела на часы. Анат вела машину по тихому пыльному шоссе к аэропорту. – Мы не так уж сильно опаздываем, но тебе понадобится три часа, чтобы пройти досмотр. Меры безопасности при отъезде из Израиля гораздо жестче.

– Жестче? – переспросила я.

– Да. Когда въезжаешь в страну, они боятся, что ты будешь участвовать в протестах или сделаешь какую-нибудь глупость, типа будешь тусоваться в Газе или на Западном берегу, тебя убьют, и получится международный инцидент. – Темные глаза Анат встретили мой взгляд в зеркальце заднего вида; в ее пальцах, лежавших на руле, была зажата сигарета. – Но когда уезжаешь, они боятся, что ты будешь сливать информацию.

– Они боятся, что я поеду в Палестину?

– Шэннон, нет никакой Палестины, – наставительно сказала Анат. – И уж точно ни в коем случае не произноси этого слова при безопасниках.

– Но в любом случае, – продолжила Талия, – ничего страшного, потому что ближе к вечеру есть еще один рейс в Стамбул. Если пропустишь утренний, полетишь на 581-м. Но тебе следует позвонить матери, – она передала мне на заднее сиденье телефон и ухмыльнулась, – чтобы она знала, почему ты задерживаешься, когда получит твой е-мейл с сообщением, что ты, наконец, благополучно выехала из Израиля.

Сознавая, в какую сумму обойдется звонок в Калифорнию, и понимая, что Талия наотрез откажется от денег, я старалась говорить как можно короче. Когда мама сняла трубку, я сказала ей, что со мной все в порядке, но есть пятидесятипроцентная вероятность, что я не успею на свой рейс. Не о чем беспокоиться, поскольку в этом случае я просто сяду на следующий самолет. Когда мы в последний раз разговаривали с мамой по телефону, я едва могла связать два слова, так что теперь сказала ей, что родители у девушек просто замечательные, а еда была восхитительной, а мама сказала, что всегда рада получить от меня весточку. Когда я отключила телефон, Анат спросила, куда я собираюсь отправиться дальше.