Читать книгу - "Маковое море - Амитав Гош"

Дити заготовила объяснение, решив не говорить дочери о поведении ее настоящего родителя и о человеке, которого она считала отцом. Будет довольно сказать, что ее мать одурманили и хотели принести в жертву; она была без сознания, когда ее спасли.

— Но как? Кто тебя спас?

Все приготовленные отговорки выскочили из головы; невозможно соврать девочке, так доверчиво к тебе прильнувшей.

— Калуа помог! — выпалила Дити. — Вохи бачавела. Это он меня спас.

— Калуа бачавела? Калуа тебя спас?

Что слышалось в дочкином голосе: изумление или гнев? Дити вся извелась от огромности собственной вины и теперь вздрогнула, готовясь к осуждению дочери. Но нет, Кабутри снедало жгучее любопытство:

— Так он с тобой? Куда вы едете?

— Подальше отсюда. В город.

— Ух ты! — Кабутри умоляюще повисла на матери. — Я тоже хочу в город! Можно с тобой?

Никогда еще так не хотелось поблажить дочке, но материнское чутье подсказало иной ответ:

— Как же я тебя возьму, милая? Чтоб ты стала вечной скиталицей вроде меня?

— Да, хочу как ты!

— Нет, — покачала головой Дити.

Хоть сердце по дочке изнылось, надо устоять: ведь неизвестно, удастся ли завтра раздобыть еду и где они окажутся через неделю или месяц. А тетка и кузины за ребенком все же присмотрят, здесь ей будет лучше…

— …пока я не вернусь за тобой, Кабутри. Неужто думаешь, мне не хочется взять тебя с собой? Так, что ли? Да знаешь ли ты, чего мне стоит расстаться с тобой? Ты понимаешь меня, Кабутри? Понимаешь?

Девочка помолчала, а потом вдруг спросила:

— Когда вернешься, привезешь мне ножные браслеты?

Дити навсегда запомнит эту просьбу.

* * *

Истомленный мирской суетой, Ноб Киссин-бабу понимал, что нужно еще потерпеть. Самый верный способ попасть на «Ибис» — занять должность корабельного суперкарго, но в таком случае нельзя даже намеком выказать, как опостылела ему служба. Если мистер Бернэм хоть на секунду заподозрит какие-то языческие мотивы, он тотчас обрубит все концы, и тогда прощай надежда. Прояви служебное рвение, говорил себе Ноб Киссин, и по возможности скрой происшедшие в тебе важные перемены. Задача была не из легких: он старался следовать привычной рутине, но лишь яснее понимал, что все вокруг изменилось и жизнь открывается в новом неожиданном свете.

Иногда вдруг снисходило озарение. Как-то раз он проезжал по каналу Толли и в прибрежной рощице заметил лачугу — обыкновенный бамбуковый настил под соломенным навесом в тени раскидистого пандана. Сей безыскусный пейзаж навеял мысли о лесных скитах, где в древности предавались размышлениям великие мудрецы риши.

Утром Ноб Киссин получил депешу от вербовщика Рамсарана. Тот сообщал, что пока находится в глубинке, но через месяц рассчитывает прибыть в Калькутту с большой партией контрактников, мужчин и женщин. Приказчику, и без того обремененному делами, новость добавила хлопот: где их разместить? Месяц слишком малый срок, чтобы найти пристанище для стольких людей.

В былые времена вербовщики брали рекрутов к себе на постой, где те и жили до отплытия корабля. По ряду причин сия практика себя не оправдала: во-первых, будущие переселенцы окунались в городскую жизнь, полную слухов и соблазнов, а в Калькутте хватало баламутов, готовых одурачить простодушную деревенщину, и многие рекруты, наслушавшись небылиц, пускались в бега: одни находили работу в городе, другие прямиком возвращались в родные поселки. Кое-кто из вербовщиков пытался держать их взаперти, но добивался лишь бунтов, поджогов и прочих беспорядков. Нездоровый городской климат создавал еще одну проблему: от заразных хворей ежегодно мерло изрядное число переселенцев. Покойники, беглые и увечные наносили инвесторам серьезный ущерб, и было ясней ясного: необходимо что-то предпринять, иначе бизнес станет убыточным.

В тот день Ноб Киссин вдруг понял, что видит решение проблемы: прямо здесь, на берегу канала Толли, надо разбить лагерь. Перед глазами возникло видение множества хижин, выстроившихся, точно монастырские кельи, колодца с питьевой водой, купальни, двух-трех тенистых деревьев и площадки для стряпни и столованья. В ознаменование путешествия на Маврикий в центре лагеря поднимется маленькая церковь. Ноб Киссин уже видел ее шпиль, протыкающий кудрявый дым с погребального причала, и переселенцев, сгрудившихся на паперти, чтобы в последний раз совместно помолиться на родной земле и проститься со святым Джамбудвипой,[38]прежде чем он исторгнет их в Черную Воду. Об этом они расскажут детям и внукам, которые через поколения вернутся и помянут своих предков.

* * *

Тюрьма Лалбазар в многолюдном центре Калькутты походила на исполинскую лапу, стиснувшую сердце города. Однако суровость острожных стен была обманчива, поскольку за массивным краснокирпичным фасадом скрывалось беспорядочное нагромождение дворов, проходов, казарм и арсеналов. Казематы занимали небольшую часть громадного комплекса, ибо, вопреки названию, Лалбазар был не столько тюрьмой, сколько арестантской, в которой содержались подсудимые. Здесь же располагалась полицейская управа с беспрестанной толчеей офицеров и денщиков, арестованных и конвоиров, разносчиков и посыльных.

Нила поместили в административном крыле здания, подальше от других, менее удачливых узников. Для него освободили два кабинета на первом этаже, превратив их в удобные апартаменты со спальней, приемной и небольшой кладовкой. Днем рядом с ним находился слуга, который убирал комнаты и подавал еду и питье из домашней кухни, поскольку тюремщики не могли допустить разговоров о том, что расхальского раджу еще до суда лишили кастовых привилегий. Ночью у дверей квартиры дежурили полицейские, относившиеся к арестанту с величайшим почтением; если радже не спалось, караульные развлекали его игрой в карты, кости и лудо. Дневные визиты приказчиков и конторщиков не ограничивались, и потому без всяких осложнений Нил руководил имением прямо из узилища.

Он был признателен за все эти послабления, но особенно за привилегию деликатного свойства — право пользоваться чистым и светлым офицерским нужником. Раджу с детства приучили относиться ко всем отправлениям организма с дотошностью, граничившей со священнодействием, — в том была заслуга матери, не знавшей устали и покоя в борьбе с телесной грязью. Для нее, тихой, ласковой и по-своему нежной, кастовые традиции были не просто набором правил и ритуалов, но сутью бытия. Лишенная мужнего внимания, она уединенно жила в сумрачном крыле дворца и весь свой недюжинный ум посвятила разработке немыслимо скрупулезных обрядов очищения. Матушка не только по полчаса мыла руки до и после еды, но сначала убеждалась, что кувшин, из которого ей сливают, и ведро, в котором принесли воду, надлежаще чисты. Больше всего она опасалась дворцовых золотарей; эти уборщики нечистот вызывали в ней такое отвращение, что стремление избежать встречи с ними превратилось в очередную навязчивую идею. Назойливый призрак их орудия — швабры из жилок пальмовых листьев — приводил ее в большее смятение, нежели сабля и змея. Долго жить в подобных тревогах невозможно, и она умерла, завещав двенадцатилетнему Нилу невероятную щепетильность в отношении к собственной персоне. И потому его ужасало не столько пленение, сколько перспектива пользоваться одним очком вместе со скопищем обычных арестантов.