Читать книгу - "Четвертая рука - Джон Ирвинг"

Доктор Заяц заранее предупредил его, что любое замедление восстановительного процесса может послужить признаком отторжения трансплантированной конечности, и в первую очередь отторжение может начаться с кожного покрова. Патрик удивился: при чем тут кожный покров? Иммунная система способна отторгнуть чужую конечность, внутренние функции могут после пересадки вообще не восстановиться, но уж кожа-то… Однако Заяц заявил:

— Кожа — это самая гнусь!

Слово «гнусь» он, несомненно, заимствовал из лексикона Ирмы. Она приучила Заяца, которого теперь звала «Ники», брать напрокат видеофильмы и смотреть их поздно вечером, лежа в постели. Эта приятная привычка вскоре привела к некоторым последствиям: Ирма оказалась беременной. Кстати сказать, герои одного из фильмов так и называли друг друга — «гнусь».

Вскоре Патрику стало ясно, что кожа и в самом деле может вести себя как последняя «гнусь». В первый понедельник января, на следующий день после того, как «Пэкерз» продули матч в Сан-Франциско, Уоллингфорд прилетел в Грин-Бей. Город пребывал в глубоком унынии; вестибюль гостиницы, в которой он остановился, больше напоминал похоронное бюро. Патрик поднялся в номер, принял душ, побрился и позвонил Дорис. Трубку сняла ее мать. Дорис и ребенок спали, и она пообещала Патрику, что Дорис позвонит в гостиницу, когда проснется. Хорошо хоть, он догадался попросить ее передать соболезнования отцу Дорис.

— По поводу «фортинайнеров», — пояснил он.

Повесив трубку, Уоллингфорд решил тоже немного вздремнуть. Он еще спал — и ему снился домик на озере, — когда Дорис вдруг вошла в его номер. Она приехала без звонка, оставив ребенка на попечении матери, и специально взяла машину, чтобы потом отвезти Патрика домой и показать ему Отто-младшего.

Патрик не понял, что означает это «потом». Желание побыть с ним наедине? Или же она просто хочет близости с той рукой, не желая, чтобы это видела ее мать? Но когда Патрик коснулся ладонью ее щеки — он, конечно же, вполне сознательно коснулся ее левой ладонью, — миссис Клаузен вдруг резко от него отвернулась. И не успел он подумать, что ему очень хочется коснуться ее груди, как почувствовал, что она обо всем догадалась и ей это неприятно.

Дорис даже пальто снимать не стала. Словно заехала в гостиницу просто так — захотелось прокатиться.

На этот раз Отто-младший, кажется, его узнал. Это было маловероятно, но у Патрика перехватило дыхание. На обратном пути в Бостон он не мог отделаться от дурных предчувствий: Дорис не только не прикоснулась к руке покойного мужа; она едва на нее взглянула! Неужели Отто-младший до такой степени ее отвлек?

В Бостоне легче не стало. Неделю или две он промучился, пытаясь разгадать те знаки, которые, похоже, подавала ему миссис Клаузен. Она, кажется, говорила, что и маленькому Отто, когда он вырастет, будет, наверное, приятно иногда видеть руку своего отца и даже держаться за нее. Интересно, что Дорис имела в виду, говоря: «когда он вырастет»? Вырастет насколько? Неужели она хотела сказать, что впоследствии намерена реже видеться с Уоллингфордом? Ее недавняя холодность и откровенное нежелание общаться с рукой Отто довели Патрика до жуткой бессонницы — такой бессонницы у него не было с тех послеоперационных недель, когда он страдал от невыносимых болей. Нет, что-то тут было не так!..

Теперь, когда Уоллингфорду снилось озеро, ему сразу же становилось холодно — так холодно бывает, когда на тебе мокрые плавки, а солнце уже зашло. И хотя нечто подобное грезилось ему после приема темно-синих капсул, но в данном случае ощущение мокрых плавок отнюдь не служило прелюдией к сексу. Это вообще никуда не вело. Патрику просто становилось холодно — и все; холодно, как где-нибудь на севере.

Однажды, вскоре после той поездки в Грин-Бей, Патрик проснулся утром необычно рано, чувствуя сильный озноб — он даже решил, что у него грипп. В ванной он вперился в свою левую руку, осмотрел даже ее отражение в зеркале. (В те дни он усиленно разрабатывал кисть, заставляя себя чистить зубы левой рукой — специалист по физиотерапии сказал, что это прекрасное упражнение.) Рука была зеленая Зелень начиналась примерно на два дюйма выше запястья, постепенно становясь темнее к кончикам пальцев, особенно большого. Зеленая, как мох! Или как вода в затененном озере в облачный день. Или как хвоя, если смотреть на хвойное дерево издалека или в туман; такой темно-зеленый, переходящий в черный, оттенок бывает у отражения сосен в воде… Уоллингфорд измерил температуру: сорок!

Он хотел было сперва позвонить миссис Клаузен, а уже потом уведомить о своих «достижениях» доктора Заяца, но разница во времени между Бостоном и Грин-Беем составляла час; жаль было будить Дорис и малыша. И он сразу позвонил Заяцу. Тот сказал, что будет ждать его в больнице, и прибавил сокрушенно:

— Я же говорил вам, Патрик, что кожа — это самая гнусь!

— Но ведь уже целый год прошел! — заорал Уол-лингфорд. — Я даже шнурки могу завязывать! И почти научился поднимать с полу крупные монеты! А скоро и мелочь смогу собрать!

— Темна вода… — сумрачно промолвил доктор Заяц. Они с Ирмой накануне смотрели фильм с загадочным названием «Темные воды». — Мы пока что знаем только одно — шансов по-прежнему пятьдесят на пятьдесят.

— Шансов на что? — пожелал уточнить Патрик.

— На возможность отторжения, дружочек. Но, заметьте, столько же и на приживление! — пояснил доктор. «Дружочком» Ирма звала теперь Медею.

Руку пришлось отнять еще до того, как миссис Клаузен смогла приехать в Бостон — она приехала вместе с ребенком и матерью. Никакого прощания с рукой — вынужден был объявить им доктор Заяц — кисть выглядела просто ужасно.

Уоллингфорд отдыхал, устроившись поудобнее, когда Дорис зашла к нему в палату. Ему было немного больно, но вполне терпимо по сравнению с теми муками, какие он испытывал после трансплантации. Да и по утраченной руке он не особенно горевал. Больше всего на свете он боялся потерять миссис Клаузен.

— Но ты же сможешь, как и раньше, приезжать к нам, видеться со мной и маленьким Отто, — убеждала его Дорис, — и мы тоже будем рады тебя видеть… время от времени. Ты же старался! Ты хотел дать руке Отто новую жизнь! — Она заплакала. — Ты сделал все, что в твоих силах! Я горжусь тобой, Патрик.

На этот раз она даже не посмотрела на чудовищных размеров повязку, которая выглядела так, словно под ней все еще скрывалась рука. Уоллингфорду было приятно, когда Дорис взяла его правую руку и на мгновение прижала ее к груди, хоть он и знал — это прощание.

— И я горжусь тобой… и тем, что ты совершила, — пробормотал Уоллингфорд, и слезы брызнули у него из глаз.

— С твоей помощью, — зардевшись, шепнула она. И тут же выпустила его руку.

— Я люблю тебя, Дорис, — сказал Патрик.

— Нет, ты не можешь.. — отвечала она, хотя и не слишком решительно. — Не можешь ты меня любить, Патрик!

Доктор Заяц оказался не в состоянии объяснить, почему отторжение началось так внезапно; точнее, он попытался запудрить им мозги той обычной белибердой, какой всегда отделываются патологоанатомы, объясняясь с родственниками умершего.