Читать книгу - "Мироныч, дырник и жеможаха. Рассказы о Родине - Софья Синицкая"

В голове у Ганнибала постоянно звучала музыка, в ней, словно в жестяной музыкальной шкатулке, оказавшейся в пухлых ручках малыша, без конца что-то бренчало, тенькало, пиликало и свистело. Он даже мыслил музыкально. Например, проголодавшись, устав, замёрзнув, Ганя сначала слышал птичьи голоса, пение муэдзина и грузинский хор. Через мгновение в его сознании что-то щёлкало, и перед внутренним взором появлялись, выпрыгивая, будто Петрушка из-за ширмы, предметные образы — котлета, ковёр, песок. И только потом уже выползали жирные гусеницы — слова, которые принимались медленно спариваться: «Котлета. Съесть бы котлету. А лучше шашлык»; «Надоело, чёрт с этим чтением. Хочу поваляться»; «Море. На улице холодно. Вот бы на море». Потом Ганя открывал рот и нудил: «Птица, пойдём в “Сакартвело”» или «Николавна, я не буду читать эту главу. Меня сегодня спрашивали, и завтра уже не спросят, спорим на пендель с разбега?» или «Птица, помнишь кафе с курятником на крыше? Был шторм, пели мусульманские батюшки, кричал осёл, курлыкали горлинки, ты ела салат из тунца».

Иногда Гане казалась, что даже задачки по математике он решает сначала каким-то утробным пропеванием, а потом уже — сложением и вычитанием.

В музыкальной школе Ганиными закадычными друзьями были Лев и Дорофей. За румяным чистеньким Львом бегала бабушка с расчёской и бутербродом. Грязненького Дорофея водила на занятия мать — то беременная, то с младенцем, то беременная и с младенцем. Ей некогда было бегать за Дорофеем. Высокая, монолитная, она сидела на диванчике у двери в класс и кормила могучей грудью, величественно кивая трубачу-директору, который, завидев её, принимался довольно урчать, и пианисту-завучу, который робел, бледнел и старался скорей пробежать мимо, как будто боялся, что сейчас она протянет длинную руку и схватит его за воротник.

У Гани, Льва и Дорофея был абсолютный слух, они писали как курица лапой, но за нотные диктанты получали пятёрки. На переменах мальчики носились по лабиринтам старого особняка, оглашаемым трубным рёвом и скрипичными стонами захваченных в плен Минотавров, либо, помирая со смеху, пачкали нотные тетради такими страшными рисунками, что учительница по сольфеджио хваталась за сердце.

«Тай-тай, налетай, кто в слепозомби играй? Африканыч — слепозомби!» Ганя закатывал глаза, поднимал руки с повисшими пальцами и, хромая, спешил догнать жертву, наталкиваясь на детей, родителей и педагогов.

* * *

Аликино, Калькабрина, Барбаричья! Черти с гнусными рожами, зловонным дыханием, когтистыми лапами, мокрыми хвостами живут в канализационных трубах под Малым проспектом. Ночью с тихим скрежетом отодвигаются крышки люков, и черти выходят пугать детишек. Особенно ценят они одарённых, особенно любят на вкус впечатлительных — так и лезут из тёмных углов, выползают из-под кроватей, суют морды в форточку. Блестит ртуть в стеклянном градуснике у Николавны. Тревожно пищит электронный градусник Птицыной. Зыбкие тени мечутся, пляшут, растут. Вот они уплотнились, приобрели очертания какой-то невыразимой гадости и наваливаются, душат, хохочут.

Главным Ганиным кошмаром был марш геометрических фигур. Армия звонко поющих квадратов и прямоугольников бодро, чётко, мерным шагом шла к своему генералу. Ужас, собственно, заключался в том, что малейшее нарушение в стройных рядах солдат должно было неизбежно повлечь за собой катастрофу мирового масштаба. А генерал — в боевой раскраске зелёных пятен на кофейном теле — слабел и чувствовал, что сейчас всё сломает и из-за него произойдёт взрыв во Вселенной: разлетится земной шар, планеты вылезут из орбит, Николавна полетит вверх тормашками, а Птица распадётся на молекулы.

Неловкий Ганя всё время что-то бил, ронял, ломал. Вот 9 Мая собрал тарелки со стола, понёс и уронил, и горько плакал, потому что они пережили войну и бомбёжки, а его, дурака, не пережили. А как он расколотил синие бутылочки Мешковой! Вот это был настоящий ужас. Главным украшением нарядного дома собственницы были предметы синего стекла. Она считала их вершиной утончённого вкуса, изящества, стиля. На синие бутылочки, которые красовались в окнах Мешковой, с почтительностью и недоумением смотрели односельчане. Мадам обожала голубенькое. Просторная веранда, где она пила чай с начитанными подругами, была выкрашена небесным цветом, на стенах висели в художественном беспорядке найденные в сарае суровые цепи, хомут, лапти, старые фото, плетёные туески, из которых торчали веретёна. В общем, всё как в музее. А по окнам, по окнам — синие бутылочки и незабудки.

Бутылочки были и в комнатах — на этажерочках. В такую этажерочку Ганя ненароком въехал плечом. Бутылочки сыпались, мадам вопила про чудовищно воспитанных детей и толстела на глазах, как надувная лодка Сергея Петровича. Николавна клала Гане на лоб маринованные огурцы, нет — тряпку с уксусом, Птицына впихивала в клацающие зубы кусок шоколада...

В девять лет Гане вдруг стало тяжело заниматься музыкой — и не потому, что фея замучила его концертами и конкурсами. В нём что-то нарушилось, что-то сломалось. Разбор и исполнение музыкального произведения неожиданно потребовали от него каких-то новых, нечеловеческих усилий. Ганя, наделённый исключительным чувством метра, вдруг осознал, что не может больше соблюдать заданный размер, что, борясь за ритмическое целое прелюдии, сонаты, ноктюрна, он начинает слабеть, терять «защиту», броню, рыцарские доспехи и, оставшись в жалкой пижаме в клеточку, оказывается лёгкой добычей для всякой чертовщины. Гремит марш вражеской армии, взвизгивают флейты, мужик в мохнатом пальто залез в экскаватор и начал мерно бить чугунной гирей по красивой белой стене. Хотелось заорать.

Приступы страха случались почти каждый день. Ганя чувствовал, что устойчивый ритм в музыке перестал совпадать с его собственным внутренним ритмом, который когда-то был правильным, но внезапно сбился, нарушился, захромал, подчинился синкопированной пульсации какой-то плюющейся искрами лавы, вдруг вырвавшейся из доисторических пластов его души, из мякоти его печёнки-селезёнки. Три и четыре четверти грызли ребёнка, как головы Горыныча, изрыгали огонь, безжалостно палящий прекрасный хаос травы и листьев. На выжженной пустоши под гул органа вырастали из земли и тянулись кверху идеальные стеклянные цилиндры и прямоугольники. Они искрились холодным светом, отражали, преломляли множество лучей. Эти лучи метались в стенах хитроумной ловушки и сверкали, никого не грея.

Нагромождение ровных поверхностей — так Ганя в детстве представлял себе смерть. В голове у него звучала ужасная фраза: «Параллельно краю стола». Ему казалось, что так кричит дьявол. Самое жуткое заклинание на свете: «Паррраллельно кррраю стола!!!» Это карканье было в сто раз страшнее, чем безобидное «Nevermore!», которым «пугала» его Птицына.

Птицына быстрее, чем туповатая Николавна, заметила, что мальчик впадает в беспокойство — время от времени подходит к столу и перекладывает предметы, чтобы они были под некоторым углом друг к другу; двигает стулья то так, то эдак; подвинул рояль, подвинул шкаф. В панике она потащила Ганю к врачу, чтобы вылечить ребёнка от «навязчивостей». Врач посоветовал укольчики и таблеточки. В таблеточки Птицына не верила. Она поехала с Ганей на море — туда, где пели «мусульманские батюшки».