Читать книгу - "Глазами любопытной кошки - Тамалин Даллал"

Вышивка – исключительно женское занятие и один из самых узнаваемых элементов сиванской культуры. Сложнейшей вышивкой покрывают все – от свадебных шалей, расшитых тяжелыми монетами, пуговицами и ракушками, до свадебных платьев и тарфотетов.

Аби рассказал мне о своей двоюродной сестре, которая вышивает для одного европейского дизайнера и получает дополнительный заработок. Я пригласила Дину, а Аби – девятилетнюю дочку Пенни, Клаудию. Он проводил нас в дом и познакомил с девятнадцатилетней Ходой, пухлой девушкой с темной кожей и светлыми глазами. Она показала нам свою вышивку на сетчатой ткани с цветочным рисунком. Символы, вышитые шелковой нитью, называются харир, а вышивка блестками и бисером — тершер. Тершер часто выполняют на куске ткани, уже украшенном хариром. Хода показала нам свою свадебную шаль, которая весила, наверное, килограммов десять. Расшитая всевозможными видами блесток, бусин, пуговиц, ракушек каури, монеток и антикварных ювелирных украшений, она была очень тяжелой и позвякивала. По краю нашивались длинные кисточки из разноцветной шерсти. Мы с Клаудией попросили Ходу дать нам пару уроков вышивания и договорились встретиться на следующий день.

Аби попросил принести с собой бусины, которые называются байед, и шелковую нить. Мы спросили, где все это купить, и он направил нас в лавку местного нотариуса. Лавка была закрыта, но какой-то мальчик подсказал позвонить в колокольчик на соседней двери. На звонок вышел смуглый мужчина, лицо которого заросло темной щетиной. Он открыл «золотую лавку», где в полупустой витрине лежали несколько видов серег и браслетов. Все было тусклым и пыльным. Мы спросили: «Байед?», – и мужчина отвел нас в запертую заднюю комнату. В этой каморке словно в один миг оказались все бусины, блестки и маленькие пластиковые цветочки, производимые в Гонконге. Я поразилась, что все это изобилие проделало такой далекий путь до Сивы. Торговец доставал ящик за ящиком, демонстрируя товар женщинам, которые стекались в лавку с отдельного входа. Пока мы осматривали секретный склад с огромным изобилием товара, женщины в покрывалах заходили через боковую дверь и покупали пластиковые бусины и блестки. Вдоль одной стены стояли полки с косметикой, средствами для волос, коробочки с нижним бельем.

Мы отправились к Ходе на первый урок шитья. Но более продуктивными оказались не уроки вышивки, а обмен английскими и арабскими словами – мы учили Ходу, а она нас.

Как и в каждом доме, где мне доводилось бывать, мы сняли обувь перед входом и сели на пол, на подушки и коврики. Из мебели в комнате находился лишь комод с телевизором и двумя пультами. Хода спросила Клаудию, есть ли у них дома спутниковая тарелка, затем включила телевизор, посмотрела, что показывают на разных каналах, после чего выключила его и вернулась к шитью.

Мы расспросили Ходу о музыке и танцах. Та ответила: «Вот подождите, пока папа уйдет». Потом ее брат принес сломанный магнитофон и кассету с египетской поп-музыкой. Мы и двенадцатилетняя соседка, заглянувшая на огонек, по очереди повязывали платки на бедра и танцевали. У Ходы хорошо получалось – она делала очень резкие движения бедрами. Когда ее брат вернулся и унес магнитофон, она сказала:

– Молодые девушки из Сивы копируют танцевальные движения из египетских телешоу, а под сиванскую музыку никто уже и не танцует.

Рашид оказался единственным из моих знакомых гидов, у кого были визитные карточки, адрес электронной почты, который он регулярно проверял, и мобильный телефон – с ним он не расставался. Я не знала, можно ли ему доверять, так как его часто видели увивающимся за Рико, горластым дельцом из Александрии, который говорил хриплым голосом и вел себя как гангстер из второсортного кино. В тени Рико вечно крутился еще один полный неказистый парень в штанах, спущенных настолько, что наружу торчала резинка трусов. Оба они говорили по-английски, как крутые ребята из боевика, пересыпая свою речь нецензурными словами. Вокруг них вечно увивалась шайка местных, в том числе и Рашид.

С самого моего приезда в Сиву Рашид предлагал отвезти меня на джипе к местным женщинам на урок вышивания, но мне не хотелось попасть в очередную переделку, и я сомневалась. Однако желание открыть для себя еще один аспект жизни сиванок оказалось сильнее страхов, и я решила рискнуть.

Мы выехали на джипе далеко за пределы города, и я занервничала:

– Я думала, это в Сиве.

– Нет, – ответил он, – в Мараки.

Мы пронеслись мимо недостроенного отеля и гор, направляясь в сторону греческих и римских гробниц. Рашид почувствовал мое беспокойство.

– Вы мне не доверяете, – заметил он, глядя, как я съехала на край сиденья.

Мы очутились в маленькой деревушке и вошли в традиционный глиняный дом с лабиринтами пустых комнат. Нас поприветствовали мать Рашида, его сестра и другие родственницы. Меня отвели в комнату, где на полу сидели десять девочек-подростков. Они учились вышивать на квадратиках муслина размером примерно десять на десять дюймов^[25]. Мы познакомились: многих звали Фатмами и Лейлами, и я узнала, сколько кому лет. Меня спросили, замужем ли я, и они по очереди ответили, обручены ли сами. С каждым новым визитом к женщинам я узнавала новые арабские слова, например гхани (они хотели, чтобы я спела). Я попыталась объяснить, что им лучше не мучиться, слушая, как я пытаюсь петь.

Одна девочка взяла пластиковое ведро и начала играть на нем, как на барабане. Платки повязали на бедра, и мы принялись танцевать по очереди. Эти девочки исполняли танец живота совсем иначе, у них он был более приземленным, в африканском стиле. Видимо, по сравнению с сиванками, они меньше смотрели телевизор. Их музыкальность оказалась очевидна – достаточно было услышать, как одна тринадцатилетняя девочка запевает песню и бьет в барабан. Она меня ошеломила. Их сильные, глубокие грудные голоса совершенно не соответствовали западным представлениям о ближневосточных женщинах как о робких, загадочных существах под покрывалами. Мать Рашида говорила, а он переводил: