Читать книгу - "Курбан-роман - Ильдар Абузяров"

– Как вы думаете, девочки, подстричь мне волосы? – она всем видом давала мне понять, чтобы я не спешил. А я и не спешил, я не спеша искал в кармане два рубля, на худой конец у меня был документ.

– А что, троллейбус – это монастырь?

– Это не монастырь, но что-то очень похожее…

– А зачем ты вообще пошла сюда работать? Тебя что, родители не кормят?

– Кормят, но здесь лучше…

И тут в троллейбусе все пошло кверху дном. Толпа рванулась от не открывшихся задних дверей к передним, сметая все на своем пути.

– Водитель, открой заднюю дверь, вот, посмотри, у меня удостоверение инвалида, я не могу идти (толкаться локтями), у меня же нет рук.

– Дверь заклинило, – виновато сказала кондуктор.

– За что вам только платить? – зашипела пожилая женщина, проходя мимо нее.

– Не ругайтесь, – сказал я.

И еще я хотел сказать, что это просто чудо какое-то, когда клинит двери, будь то в лифте или квартире, но особенно в троллейбусе, где каждый человек, стоящий на твоем пути, и есть дверь, которую заклинило.

– Вы, наверно, правы, – сказала мне женщина с роскошными волосами, – этого никогда не случится, чтобы все платили за свой проезд, хотя мне всегда казалось, что в местах, где собирается много народу, в таких местах живет гражданский бог.

Она встала у передних дверей, которые уже не закрывались, и пыталась удержать детей, что норовили выпрыгнуть на ходу. А мне, собственно, плевать, как назовут бога, гражданским или милосердным. Я просто вывернул все карманы в поисках хоть какой-нибудь монеты. Я метался, я рвал подкладку, доцарапываясь до бедра, но мне попадались лишь льготные справки: справка ученика школы слепых и слабовидящих детей, справка беженца, справка дурака из дурдома, справка помощника депутата, справка инвалида третьей группы, справка ученика тринадцатого класса детдома и еще тысячи, тысячи справок. И хоть бы одна справка из пункта обмена валюты или из нотариальной конторы – о наследстве!

В конце концов нервы мои не выдержали и, схватив в охапку кондукторшу, я вынес ее из троллейбуса на остановке “Площадь Сенная” (ранее Свободы).

– Смотри, – сказал я, не отпуская ее из своих рук, – здесь тоже живет гражданский бог. Слышишь.

И несколько минут мы стояли молча и обнявшись.

Но иногда мы гуляли по Питеру, зарабатывая себе на жизнь ногами и музыкой. Мы гуляли по Питеру до сведения ног и скул, потому что холодный ветер хлестал нас по самым уязвимым местам (ногам и скулам). И тогда мы разговаривали.

Ночью мы поднимались на какой-нибудь чердак, в доме Мандельштама или Бродского, доставали спальные мешки.

– Расслабься, – говорила мне Эля, – расслабься, будь, как трава, преврати этот дом в шалаш.

– Расслабиться?

– Расслабься, не думай ни о чем. Ведь ты лучше меня знаешь, что трубадуры выросли из суфиев, а от трубадуров оттолкнулось Возрождение, а от Возрождения классицизм, а из классицизма вырос джаз и рок-н-ролл. Расслабься, будь, как трава, а я пока поищу что-нибудь поесть.

И она убегала искать, а я писал ей очередную песню, зная лучше нее законы гармонии. Но это еще вопрос, кто из нас лучше знал ледяной ветер.

– Привет, – улыбалась она, вернувшись, – вот сигареты, вот полбутылки пива и еще хлеб.

– Не надо все это, – заводился я и грубо, ногой, отталкивал ее подношения, – не надо, я ведь трава, что превращает дома этих сытых ублюдков в шалаш. Зачем мне пить и есть?

Да, иногда мы гуляли по Питеру, то и дело возвращаясь к сфинксам-лягушкам, чтобы погладить им пальцы и загадать сокровенное желание. И когда мы гладили сфинксам-лягушкам пальцы, что так похожи на гриф семиструнной гитары, я находил ледяную от страха руку Эли.

Покажите мне женщину, которая преспокойно может погладить чудище, похожее на льва, – и уж совсем жуткий страх охватывает женщин при слове “лягушка”.

– Не бойся, глупышка, это всего лишь новорожденная болонка и старая русалка.

– А я и не боюсь, я загадываю желание, – говорила она и бледнела еще больше.

– Скажи мне твое желание, и я постараюсь исполнить его.

– Нельзя.

– Скажи, – я сжимал-брал ее пальцы в плен, одновременно начиная рыться в безжалостно распахнутых глазах, словно глаза – это дневники, где ничего не понять.

– Нельзя, – в эту минуту ее глаза были безжалостны ко мне.

Что касается моих желаний, то я мечтал, чтобы моя музыка рождалась в самых глубинах, в роднике у сердца, а потом, превращаясь в семь ручьев, достигала сердец людей. И еще я мечтал баснословно разбогатеть, ну, например, как Пол Маккартни или Скотт Фицджеральд.

Я так и говорил Эле:

– Не бойся, Эля, мы скоро разбогатеем и отправимся в Париж, а пока надо тренироваться, пока надо играть на площадях. Площади – они, как слепки с плащаницы Исы. На площадях мою гитару зашкаливает с такой силой, словно она рамка, а гражданский бог – он живой.

И мы доставали наши инструменты. Гитару, флейту и шарманку-сумочку, в которую люди могли бы кидать свою медь, аккомпанируя нам. Бывало, выходило ничего, но чаще – жуткая какофония.

– Не нервничай, будь, как трава, – успокаивала меня Эля.

– Знаю, знаю, – отмахивался я, – надо работать.

И вот однажды, когда я рылся в ее глазах в поисках желания, которое так сильно напугало нас вместе с ободранной, мокрой русалкой-болонкой, Эля призналась:

– Я хочу уехать отсюда любой ценой.

Она сказала это, когда все вещи были уже почти собраны. Сказала эффектно грациозно и в то же время изогнувшись, как кошка, уходя, как кошка на чердаках, от всех вопросов и упреков разом.

– Не могу себе простить, что мы познакомились с тобой в троллейбусе, а не на самолете. Тебе бы так пошел костюм стюардессы. И самолет тебе пошел бы тоже, раз тебе так к лицу чердак. И опять же, гражданский бог в самолете, он ближе к милосердному богу.

– Перестань, – она изогнулась еще больше, стараясь изо всех сил лишний раз не потревожить моих чувств, но я все-таки умудрился задать ей полвопроса:

– Эля, почему?

– Я так больше не могу, я хочу спать в своей постели, я хочу жить в своем доме, а не на болотах, я хочу есть горячие пирожные и суп.

Она говорила, стоя ко мне спиной и укладывая флейту в футляр из-под зонтика, потому что сам зонтик уже давным-давно был сломан. Его, так похожего своей расцветкой на букет хризантем, у самой рукоятки погнул страшной силы ветер, когда мы все-таки гуляли по Питеру и я пытался спрятать от промозглого косого дождя эти нежные и съёженные тогда глаза-губы-носик.

– Ты не дарил мне цветов, мы не знаем, что такое “Мартини” и “Рафаэлло”.

– Но мы видели март и апрель. Ты же помнишь, скоро мы должны баснословно разбогатеть.