Читать книгу - "Влюбиться в Венеции, умереть в Варанаси - Джефф Дайер"

Он купил в продуктовой лавке бутылку «Феррареле»[118]и пошел дальше, подыскивая место, где можно было бы присесть. Это можно было сделать где угодно, но он все шел и шел, пока не плюхнулся наконец, вконец измученный, на берегу какого-то старого канала, даже не особо красивого с виду. В воде плавал теннисный мячик. Он вытащил свой баснословно дорогой стакан, наполнил шипящей, пузырящейся водой и осушил одним глотком. Потом проделал это еще раз и еще, пока бутылка наконец не опустела. А дальше он просто сидел, скрестив ноги, как бывший яхтовладелец, превратившийся волею судеб в попрошайку, потерявший все, кроме этого оранжево-голубого кусочка прежней роскоши. Хорошо, конечно, думать, как вчера — или позавчера, или когда там это было (ему уже казалось, что он в Венеции целую вечность), что мгновения счастья искупают собой все остальные, делая жизнь стоящей. Хорошо так думать, когда купаешься в счастье, когда эти остальные мгновения даже и не вспомнить, эти чертовы мгновения вроде этого, когда — уже! как быстро! — те, счастливые, становятся невозможно далекими.

Рядом курлыкал голубь. Джефф смотрел, как он дергает головой и что-то клюет в пыли. Птица выглядела невозможно, неприлично глупой, едва способной выполнить возложенный на нее природой долг — быть голубем. Этим исчерпывались все ее способности. Она даже разучилась летать, и просто подпрыгивала, всхлопывая крыльями. Это была уже не птица — просто голубь.

Мимо проплыла лодка, груженная сломанными стульями и бревнами. Вода заплескалась о стенки канала. В его сторону шла итальянская семья — мама, папа и черноволосая девчушка лет пяти-шести, прыгавшая между ними на большом упругом кресле-игрушке в виде кенгуру. Она сидела у кенгуру на коленях и держалась руками за его передние лапы. Этот необычный транспорт, похоже, доставлял родителям не меньше удовольствия, чем едущему на нем ребенку.

Они смеялись и держались за руки, и поздоровались с Атманом тепло и приветливо, словно приглашая порадоваться зрелищу их дочки, прыгающей вдоль канала на своем кенгуру, и разделить их счастье. Атман улыбнулся им в ответ. Зрелище и вправду было замечательное. У игрушки даже была сумка, из которой выглядывал маленький кенгуренок. Будь такое возможно, он бы не раздумывая забрался в эту сумку и упрыгал вдоль по набережной с этими веселыми людьми.

Когда они скрылись из виду, Атман, не зная, что делать дальше, подобрал свой стакан и двинулся прочь. Он прошел через Кампо-Санта-Маргерита, не обращая внимания на нелепых, выкрашенных серебряной краской мимов, изображавших статуи, и вскоре вышел на небольшую пьяццу — да даже и не пьяццу, а так, местечко, стиснутое тремя церквями, стоящими бок о бок. Две из них были снежно-белыми, и одна из белоснежек звалась Скуола-Гранде-ди-Сан-Рокко. Он чувствовал себя таким опустошенным и измученным, что перспектива всего за пять евро побыть в прохладной тьме, сдобренная щедрой дозой Тинторетто, показалась ему не менее привлекательной, чем стакан пива в «Манчестере».

После полуденного солнца тьма слепила. Бегло осмотрев первый этаж, он стал взбираться по ступеням. Сама идея церкви всегда шла в архитектуре рука об руку с неконтролируемым стремлением к вертикальности, и потому одноэтажность в клерикальном зодчестве как-то не прижилась. Джефф продолжал карабкаться вверх, к сводам. Все самое главное было здесь. И всего этого было так много. Пожалуй, даже слишком много. Стены, своды — на каждом их дюйме теснились пророки, ангелы и крепко сбитые святые. Всюду, куда ни глянь, из мускулистой тьмы выплывали фигуры и образы. Все проступало из тьмы. Тинторетто написал здесь подлинную бурю. Джефф плохо знал источники; изображения ни о чем ему не говорили, кроме того что это явно были библейские сцены. Насколько он мог судить, Тинторетто втиснул лучшие моменты обоих Заветов в одно здание. Библия вообще легко поддается всякого рода ужатиям. По большому счету, все на свете либо низвергается из света в тьму, либо восходит из тьмы к свету, которого здесь было не очень-то много. Зато бородатых пророков, струящихся драпировок и клубящихся туч хватало. С точки зрения маркетинга подача — что людей можно загнать в рай угрозами и страхом — была совершенно неверной.

От усердного разглядывания потолка у Атмана заболела шея. Опустив голову, он заметил, что вокруг бродят люди с небольшими зеркалами в деревянных рамках размером с экранчик портативного телевизора. Он тоже взял одно из стопки на другом конце зала — чуть ли не на другом конце света. Первое, что он увидел, было его собственное лицо на фоне библейского вихря под куполом. Зеркало походило на квадратный, в чем-то даже кубический нимб. Нимб, зеркало, потолок в виде фона — все неясно мерцало во тьме. И в то же время сияло, но лишь потому, что в таком темном пространстве любая частица света, сколь бы скудной она ни была, представлялась священной. Что же до погодных условий, то опустошающий потоп и буря с проливным ливнем могли разразиться в любую минуту. Джефф огляделся: не считая парочки тихих японцев, он был здесь совсем один. Он плюхнулся на стул, положил зеркало на колени и высыпал на него Лорин подарок. С помощью буклета, где говорилось о том, как Тинторетто создавал свой убойный шедевр, он соорудил неровную дорожку. Окруженная зеркальной тьмой, она казалась как никогда белой — белой как облако. Он еще раз быстро огляделся, наклонился и вдохнул порошок. Частично забитый свернувшейся кровью, его нос издал характерный хрюкающий звук. Ха! Его зрачки в зеркале — и без того расширенные от темноты — стали еще больше. Тут-то несравненное искусство прошлого и вправду ожило. Все закружилось и словно высветилось изнутри, как если смотреть на мир со дна глубокого колодца. Остались лишь свет и тьма, и они жили, двигались. Формы увеличивались в размерах, вращались и танцевали. Все кружилось и сплеталось, и сплетение и кружение были чем-то одним. И все фрески — теперь он это ясно видел — были явно, хоть и в аллегорической форме, про кайф. Пророки и мученики, празднующие Пасху, сгрудились вокруг стола, полные желания урвать больше, чем им причиталось или предлагалось в виде угощения. Светящиеся нимбы над головами святых были похожи на облачка прямой речи в журналах комиксов, и все они прямо говорили о том, что святая братия была под кайфом.

С новыми силами Атман устремился в придел, где одна стена была целиком отдана Распятию. Ничего не скажешь, впечатляющее зрелище. Все по-прежнему клубилось и вращалось, но теперь еще и неумолимо сходилось в одну точку. Весь этот хаос теперь стремился к единому центру, и центр этот был здесь. Здесь было средоточие всего, хоть и не вполне понятное в деталях. Впрочем, теперь он догадался: парень, зачем-то указывавший на один из рукавов креста непомерно длинным копьем, на самом деле держал в руках веревку — одну из двух, медленно поднимая этот самый крест с прибитым к нему вором. Погода, и без того неспокойная на других фресках, на этой была катастрофически ужасной. По сравнению с тем, что творилось тут, «Буря» Джорджоне была подобна душу в чайной чашке. Дождя не было, но все было пропитано влагой. Даже свет был насквозь пропитан тьмой.

Атман все еще держал в руках зеркало. Он взглянул на свое лицо — старое, мятое, взволнованное. Откинувшись на спинку стула, он стал смотреть на эту громадную порцию искусства — большую, чем человек способен переварить. Это была сногсшибательная картина, можно даже сказать, великая, если только великая картина — это максимум действия и максимум атмосферы в максимальном масштабе. В настоящий момент все это выглядело довольно точным определением максимального величия. Это было высокое концептуальное искусство во всей своей красе, и не было никаких сомнений в том, кто звезда этого шоу, к кому приковано всеобщее внимание. Все на картине, на которую он смотрел, смотрели на распятого Христа, даже два вора, распинаемые по обе стороны от него, даже люди внизу, как, к примеру, парень на лошади, который смотрел совсем в другую сторону. Атман не знал, сколько он тут просидел, пялясь на фреску, но совсем о ней не думая, ожидая богоявления, которое так и не случилось, — просто глядя на нее, без всяких мыслей. Быть может, это и было богоявление — полное растворение в том, что он видел.