Читать книгу - "Тысяча дней в Тоскане. Приключение с горчинкой - Марлена де Блази"

На ящиках для золы было устроено что-то вроде просцениума. Жюри дегустаторов составляли четверо джентльменов, восседавших за покрытым белой скатертью столом. На столе стояли шесть прозрачных стеклянных бутылок, наполненных каждая маслом из одной из общин и помеченных этикетками с номерами. Перед каждым дегустатором выстроился ряд маленьких рюмочек, и они приступили к снятию пробы, торжественно, как на аукционе бургундского. Я прикинула, что средний возраст дегустаторов — около девяноста. Все были в шапках от холода, в основном в типичных colbacco, отороченных кроличьим мехом шерстяных шапках с ушами. В их стаканчики разлили первое масло, и все четверо опустили в них свои сморщенные старые клювы, вдыхая аромат. Они рассматривали масло на просвет на фоне фонарей парковки и записывали свои впечатления на желтых листках. Они пробовали его, порой пили. И опять записывали впечатления. Вина на помосте не было, и я понимала, что это приведет к скорому окончанию зрелища. И в самом деле, шесть разных масел разлили, обнюхали, попробовали, выпили и оценили в шесть минут. Под громкие крики и свист толпы объявили победителя. Им единодушно признали масло из Пьяццы. Барлоццо уверял, что только оно и было представлено, что во всех бутылках одинаковое масло, а эти старцы не различат, даже если им подсунуть масло из Паллия. Или, если на то пошло, из Греции. Тем не менее он подошел поздравить судей и владельца жома. Его любовь к соседям столь же несомненна, как притворный сарказм, которым он ее прикрывает.

Общее внимание вновь обратилось к помосту, с которого мэр объявлял победителей местной лотереи, на доход с которой должны были побелить изнутри капеллу Святой Агаты. Приз внесли на помост на мускулистых плечах восьми здоровяков, и при виде четырех целых мортаделл по двадцать килограммов каждая народ завопил от зависти. Первый приз составлял две мортаделлы, второй приз — одна целая мортаделла, третий приз — половина колбасы, а четвертый — вторая ее половина.

Мандолины подыгрывали глуховатому голосу, проклинавшему коварство любви, а мы подбирались к вину, которое почти кипящим разливали из кувшинов в пенопластовые стаканчики. Держа их обеими руками и осторожно прихлебывая, мы быстро согрелись. Нашли места за общим столом, все порознь. С одной стороны меня теснил знакомый мясник, на котором сегодня не было ни тесака, ни пояса, а с другой — римлянин, рассказавший, что каждый год приезжает на автобусе на этот праздник с тридцатью пятью другими римлянами. Соседи по столу поддразнивали его: к чему становиться городским пижоном, когда здесь, в Пьяцце, жизнь так прекрасна. Это не ирония и не сатира, они искренне старались убедить римлян в том, во что верили сами.

По столам передавали новые bruschette и кувшины с вином из бочек, а там и бобы, переложенные в белые пластиковые миски. Их запах еще подстегнул наш голод.

— Eviva е fagioli! — вопили едоки, словно при виде золотых самородков. — Да здравствуют бобы!

Протушенные в старом котле, разбухшие шелковистые бобы давали взрыв вкуса во рту, а потом утешали, почти как поцелуй в затылок. Кусок хлеба, ложка бобов, вино, и каждый глоток и кусок украшал собой другие. Бобы и хлеб, масло и вино. «Так что же такое бедность?» — снова спросила я себя.

В канун Рождества гудок Барлоццо в 3 часа ночи позвал нас в Норичи на охоту за черными алмазами. За трюфелями. Здесь, в юго-восточной части Умбрии, недалеко от Абруццо, эти таинственные клубни растут не слишком глубоко под камнями дубов, орешника и берез. Местный фанатик трюфелей по имени Вирджильо — старый приятель Барлоццо — должен был отвезти нас в холмы. Мы встретились в назначенный час в назначенном месте. Он, завернувшись в традиционную черную накидку trifolau, охотника за трюфелями, в щегольски заломленной узкополой кожаной шляпе выглядел полной противоположностью одетому в камуфляжную куртку Князю. Мы оставили грузовик в поле и перебрались в пикап Вирджильо, устроившись среди мотков веревки и пустых винных бочонков. Они с Барлоццо, сидевшим в кабине, отпили из бутылки граппы и передали бутылку нам. В самом начале похода Вирджильо рассказал, что копает трюфели уже шестьдесят лет, что теперь он чует их даже в холодную погоду, лишь бы земля не промерзла. И что его собака, Марияроза, можно сказать, лишняя.

— Я видел поколения отличных натасканных на трюфели дворняг и у каждой учился. Последняя до Мариярозы умерла в восемнадцать лет. У нее нюх притуплялся с возрастом, а у меня обострялся, как будто передавался от нее ко мне. Так что, когда она умерла, я решил было продолжать один. Это пока за мной однажды не увязалась Марияроза. Маленькая умная дворняжка. Такой и должна быть хорошая собака для поиска трюфелей. Она мне вернее жены, — закончил Вирджильо, как видно утомившись столь продолжительной речью. Барлоццо, словно заразившись от Вирджильо, отвечал на наши вопросы односложным ворчанием, а то и вовсе пропускал мимо ушей, глядя вдаль. Или просто рядом с Вирджильо его манеры стали заметнее? Мне в тот синий предрождественский рассвет было не до того. Мы бродили по таинственным холмам, где некогда жили святые и змеи, и шепот снега прерывался только нашими шагами, дыханием и карканьем какой-то птицы. Ма-рияроза вдруг застыла у корней дуба, принялась их обнюхивать. Потом залаяла с подвыванием, заплясала от восторга, хлопая ушами на ветру. Марияроза нашла трюфель. Вирджильо успокоил ее, и она только скулила с придыханием, пока он, опустившись на колени, совочком бережно расчищал корни. Потом он взял в руки инструмент, похожий на лопату, но землю снимал по чайной ложке, всякий раз ощупывая ее тонкими, чуткими пальцами без перчаток. Наконец он извлек трюфель, стряхнул черную густую землю и осторожно опустил в полотняный мешок, висевший у него на груди. Еще раз ощупал это место, прикопал его и благодарно похлопал по земле ладонью. Он ткнул Мариярозу носом в место, где был найден трюфель, ласково обнял ее и достал из кармана печенье. Награда. С небольшими вариациями это магическое действо они с Мариярозой повторяли четыре, пять, шесть раз, а потом он объявил, что пора завтракать и что он нас приглашает. Он передал Барлоццо мешок, позволив нюхать и осматривать трофеи, и мы обступили его, вопя и постанывая от восторга, перечисляя блюда, которые наша добыча украсит в ближайшие недели.

— Calmatevi, — посоветовал Князь. — Успокойтесь. Увидим, сколько нам достанется, когда их взвесят и оценят.

Мы уселись за столом в маленькой остерии. Заняли последний свободный столик. Заведение было битком набито охотниками. Большинство разделись до шерстяных нижних рубах, чувствовали себя как дома в этой дымной, обогретой кухонным паром обители, отдыхая после сражения, литрами поглощая красное вино, обставившись бифштексами или мисками густого супа и тарелками с горами пасты. Было самое начало девятого. Но мы и сами вышли из дома в три утра и, так же как они, с тех пор бродили по холмам, так что, кажется, заслужили ранний завтрак.

Мы начали с frittata di tartufi — плоского, тонкого, как бумага, омлета, почти оранжевого от желтков яиц, какие несут вскормленные кукурузой курицы. По всей поверхности просвечивали жирные черные кружки ароматных трюфелей. В сущности, яйцо здесь служило всего лишь золотистым масляным средством доставки трюфелей к столу. Я потянулась за первым глотком вина, но Князь меня остановил. Разрезав большой круг омлета на четыре клина, он искусно и торжественно раздал их и приказал: