Читать книгу - "Мальчик-менестрель - Арчибальд Кронин"

Улыбаясь, она вошла в гостиную, взяла его за руки и усадила подле себя на диван.

— Десмонд, дорогой! Бриджит мне тут рассказала престранную историю о каких-то песнях, которые якобы передавали по радио в тот день, когда я была в отъезде. Ну-ка, признавайтесь, вы что, действительно развлекали себя детскими песенками?

— Рояль был открыт, и я не смог удержаться. Надеюсь, мадам, я не позволил себе слишком большую вольность?

— Господи помилуй! Конечно же, нет. Но так как у нас еще есть немного времени, пока подадут чай, — там у них, в задней половине, настоящий праздник, — не могли бы вы что-нибудь исполнить и для меня?

— Мадам, я до сих пор не осмеливался… — удивленно посмотрел на нее Десмонд. — Ведь вы сами не поете…

— Тсс! В один прекрасный день вы все узнаете, и возможно, очень скоро… Обожаю хорошее пение и хочу, чтобы вы немного меня развлекли.

— Но что мне исполнить? Гимн, старинную ирландскую песню, арию из оперы? — замялся Десмонд, поймав испытующий взгляд госпожи Донован. — Когда я был в Италии, мне повезло услышать многие лучшие оперы… в Риме, но в основном в «Ла Скала» в Милане.

— Вы что, совершили пешком паломничество в Милан? — натянуто улыбнулась госпожа Донован.

— Нет, мадам. Мне чрезвычайно повезло быть знакомым с маркизой ди Варезе, которая возила меня в Милан на своем шикарном лимузине «Изотта». Вы, возможно, знаете, что это очень немолодая дама. У нее своя ложа в «Ла Скала», так как она страстно любит музыку.

— И вас тоже? — презрительно усмехнулась госпожа Донован, но поскольку Десмонд пропустил ее колкость мимо ушей, продолжила: — И какие же оперы вам нравятся?

— Честно говоря, я устал от слезливых вещей, — улыбнулся Десмонд. — От дорогого Доницетти, Бизе и Пуччини. «Богема», например, — полная чепуха. Нет, я люблю великие оперы. Верди и Моцарта. Вот «Дон Жуан» — грандиозная вещь. А еще я люблю испанца Мануэля де Фалья.

— Вы, без сомнения, забыли о Вагнере.

— Вагнер меня и оглушает, и завораживает одновременно. Но у него есть несколько замечательных произведений.

— А вы знаете арию Вальтера из «Мейстерзингеров»?

— Это, вероятно, прекраснейшая из когда-либо написанных арий… Да, мадам, я ее знаю… и вполне прилично.

— А не могли бы вы… Не могли бы вы исполнить ее для меня? Хотя она, конечно, невероятно сложна…

— Ради вас, мадам, могу попробовать…

— Не волнуйтесь, если у вас вдруг не получится, — смягчилась госпожа Донован. — Тогда подберем для вас что-нибудь попроще.

— Благодарю вас, мадам, — коротко отозвался Десмонд, до которого только сейчас дошло, что она специально выбрала такую сложную арию, чтобы поставить его в неловкое положение.

И та словно подтвердила его подозрения, сказав:

— Не возражаете, если я приглашу слуг с друзьями посидеть у дверей в коридоре? Они просто умирают, как хотят вас послушать.

Десмонд с трудом подавил улыбку. Она ведь не знала, что с этой арией он победил на конкурсе, а потом исполнял ее в салоне маркизы для аудитории не менее чем из трехсот человек, представлявших собой сливки римского общества.

— Мадам, присутствие зрителей, конечно, будет несколько нервировать меня. Но, если вы настаиваете, можете их позвать.

Позвав слуг, госпожа Донован рассадила их в коридоре у полуоткрытой двери, а затем уселась сама, точь-в-точь как кошка перед миской со сметаной.

— Мадам, вы простите меня, если я вас разочарую?

— Конечно, мой дорогой Десмонд. А теперь начинайте. Мы с нетерпением ждем.

Десмонд выдержал паузу, быстро сыграл вступление, а потом, откинув голову, начал петь по-немецки.

Он твердо решил выложиться до конца и после первых же нот понял, что в отличной форме и никогда еще не пел лучше.

Десмонд выступал перед благодарными слушателями, и, когда он закончил, в коридоре на минуту воцарилась мертвая тишина, а затем раздались бурные аплодисменты.

Он остался сидеть за роялем и, когда аплодисменты стихли, произнес:

— Но сегодня, в день Светлого Христова Воскресения, я не могу не спеть гимн во славу нашего Спасителя. — И без всякого перехода запел свой любимый гимн — сладкозвучный «Panus Angelicus».

Когда он закончил, потрясенные слушатели встретили его почтительным молчанием. Десмонд бросил взгляд в сторону дивана. Госпожа Донован сидела вся в слезах. Посмотрев на Десмонда невидящими глазами, она знаком велела ему прикрыть дверь и присесть рядом с ней. Когда он исполнил ее просьбу, она взяла его голову в свои руки и прижала к своей теплой, мокрой от слез щеке.

— Десмонд, — прошептала она. — Я потрясена. Вы меня покорили. Ваша красота, ваше обаяние, ваши безупречные манеры, ваша незапятнанная чистота, а теперь еще и ваш чудесный голос. Что же мне делать?! Я хотела бы, чтобы вы стали моим духовником, но это может обидеть нашего добрейшего каноника. Я хотела бы, чтобы вы стали моим сыном…

— Мадам, — перебил ее Десмонд. — Это невозможно чисто физически… Ведь вы всего на каких-нибудь девять-десять лет старше меня.

— Тогда прошу вас, помогите мне найти выход из моего отчаянного положения. Я — Элоиза, а вы мой Абеляр[42].

— Нет, моя дорогая мадам, я не Абеляр, который, как мне кажется, был не слишком приятной и весьма нечистоплотной личностью. Нет, я священник и самой светлой и непорочной любовью люблю прелестную, замечательную женщину, которая, как мне хочется верить, испытывает такую же привязанность ко мне. У нас нет другого выхода, нежели дарить друг другу самые чистые чувства перед лицом Господа нашего Иисуса Христа.

Она тяжело вздохнула, отодвинулась от Десмонда и поднялась с дивана.

— Десмонд, нам пора пить чай. Хотя бы для приличия. А затем я попытаюсь объяснить, почему ощущаю себя такой потерянной и откуда такое смятение чувств. Будьте добры, позовите Патрика, а я пока постараюсь привести в порядок лицо.

Десмонд дернул шнурок звонка, а затем тактично отошел к окну, встав к комнате спиной. Он предвидел, что Патрик будет рассыпаться в похвалах, и когда тот, войдя в гостиную, открыл было рот, предупреждающе приложил палец к губам.

К этому времени госпожа Донован уже успела вернуться. Вид у нее был посвежевший, и она, похоже, сумела взять себя в руки. Она разлила по чашкам чай, который они выпили в полном молчании. На столе, на подносе, лежали ломтики пресного хлеба с маслом. Десмонд взял кусочек, заметив, что очень-очень давно не пробовал настоящего домашнего ирландского хлеба.