Читать книгу - "Торжество метафизики - Эдуард Лимонов"

О том, что прокурор Шип подал протест против решения суда о моем условно-досрочном освобождении, мне сообщил дядя Толя Фефелов. Он услышал об этом вечером по телевизору. НТВ сказало. А мне он сообщил об этом на следующее утро.

— Ты только не расстраивайся, Эдуард, вчера НТВ сказало, что прокурор Энгельса подал протест по твоему делу.

— Да? — сказал я. — Вот гад! Чего ему надо? Слушайте, дядя Толя, почему прокуроры все такие человеконенавистнические. Непростая профессия, да, людей гнобить.

И я заходил по локалке. Не быстрее, не медленнее, чем обычно. От красной линии до забора, выходящего на Via Dolorosa. Шли с озеленительных работ зэки из 9-го отряда через нашу локалку. Один из них пожал мне руку и на ходу бросил:

— Тебя вроде прокуратура отпускать не хочет?

— Да слышал я. А ты откуда узнал?

— По радио сказали. Держись, может еще и неправда это.

Зэк поковылял к себе в девятый. У них ведь там инвалидная команда. Хотя и спортсмены есть.

Я опять продолжил хождение от красной линии до Via Dolorosa. Наши расселись на лавках и на корточках и быстро курили. На всякий случай быстро, вдруг куда погонят: в клуб или что-нибудь разгружать. Никогда ведь не знаешь, сколько у тебя твоего времени.

Пришел из клуба Юрка и приблизился ко мне.

— Эд, ты не расстраивайся, я тут слышал…

— О гребаном прокуроре, — остановил я его. — Я знаю. Мать его, прокурора. Значит, с вами останусь, посижу еще. — И мы стали ходить вместе. От красной линии до Via Dolorosa.

Потом, надев трубы, пошли по Dolorosa наши музыканты. «Что ты милая смотришь невесело, провожая меня в лагеря». Это они встречали зэков с промзоны.

— Знаете, Юрий Владимирович, фамилии ведь не просто так даются человеческим особям. Вот возьмем фамилию Шип. Ну разве не вонзился он, этот прокурор, гвоздем в мое существование, когда уже, казалось бы, и администрация решила не препятствовать мне, и тут откуда не возьмись вонзился Шип. Шип, подумать только!

Юрка пошел курить, сел на корточки там под деревом, и оттуда с курительного места зэки посматривали на меня, кто испытующе, как, мол, себя будет вести в несчастье, кто с плохо скрытым состраданием. Ведь надо же, человека суд уже отпустил, а его хвать сзади прокуратура за куртец: «Ты куда, зэчара, намылился? Ишь чего, воли захотел! А тебе еще год и девять месяцев париться. Отбудешь наказание, тогда катись», — такая прокуратура, блин, а человек собрался… Кто-то из зэков и радовался. Пусть сидит, мы же сидим.

Внутри себя я был странно безразличен к своей судьбе. И я знал, что буду впредь всегда странно безразличен. Они мучили меня два года с месяцами, они меня не сломали, но сумели возвысить над добром и злом. Еще двадцать один месяц поста, отстаивать на молитве три раза в день, постная пища, умерщвление плоти — все это мне подходит, я хочу этого. За контрольно-следовой полосой вульгарный, неумный мир, а здесь, изнуренный страданием, я вижу птеродактилей, летающих на закате в дымке над промзоной. Глубже, глубже в страдания следует идти. На самом деле это моя обязанность.

Прибежал дежурный по отряду Вася Оглы. «Эдик, тебя к Хозяину. Что-то он тебя полюбил». В голосе маленького цыгана вскользь прозвучало недоверие. Цыгане все такие. В глубине души они не верят в порядочность человека. Может, этот Эдик Хозяину о нас рассказывает, так, может быть, вскользь подумал Вася. «Вскользь» — потому что если даже ненадолго остановиться на предмете, то становится понятно, что такой человек, как я, да с такими статьями сам служит мишенью для наблюдения и не может быть наблюдателем. Никто ему роль доносчика не доверит. Юрку вот вызывали к главному оперативнику Алексееву и расспрашивали, как Савенко. Что говорит, как у него настроение, агитирует ли в свою веру, то есть идеологию? Он же с тобой, Карлаш, больше всех общается… Юрка сказал, что Савенко мужик нормальный, спокойный. Что разговариваем о музыке, о книгах, об Истории.

В административном корпусе все произошло как обычно. Отвел меня туда Али-Паша, шел и сопел рядом. Довел до второго этажа. Я опять положил свое кепи на пол, прямо подымаясь по лестнице, ловко так, почти броском, приземлил кепи. Али-Паша удалился, а самый рослый и красивый из beau garçon, Волков, обслуживающий административку, довел меня до двери Хозяина, светлой, деревянной. Я постучал. «Разрешите, гражданин начальник? Осужденный Савенко…»

— Хватит, — сказал Хозяин. Он сидел большим разлапистым зеленым животным, выпучиваясь из кресла. Полковничьи погоны крылышками, как атавистические органы, все равно не могли поднять его зеленую тушу в воздух. За Хозяином в аквариуме, где воды на все пять бочек, наверное, плавали мясистые цветастые рыбы. — Садитесь сюда, поближе, — позвал меня Хозяин, и я пришел туда, где ножка буквы «Т» из двух столов соприкасалась со шляпкой. — Ну, как себя чувствуете? — спросил Хозяин дружелюбно.

— Нормально, — сказал я. — В порядке.

— Тут вот какое дело. Тут прокурор наш местный решил инициативу проявить. И написал протест по вашему делу.

— Шип, — сказал я.

— Ну да, Шип. Понятно, что ничего хорошего в этом нет, однако я бы на вашем месте не волновался…

Я подумал, что он бы на моем месте весь бы извелся. Ведь он не может достичь таких высот безразличия, которые доступны мне.

— Я бы не волновался вот почему… Только, пожалуйста, не распространяйте эту информацию среди осужденных. Дело в том, что областная прокуратура не поддержит его протест. Там господствует другое настроение… — Он помолчал. — К тому же, странное дело, его протеста никто не видел. Областная прокуратура утверждает, что протест к ним не поступал, в то время как сам Шип и СМИ не устают повторять, что протест есть. Вам придется, Савенко, пережить еще несколько неприятных дней.