Читать книгу - "Нежность волков - Стеф Пенни"

— Четыре человека оставляют много следов.

— Четыре?

— Люди из Компании, которые преследуют вашего сына. За ними легко идти.

Опять игра воображения, или на его лице действительно промелькнула тень улыбки?

Одним глотком он допивает содержимое своей кружки и отходит на несколько ярдов, чтобы облегчиться. Кажется, он обладает умением, которое я уже замечала в людях, проводящих много времени в лесу, — не обжигаясь глотать кипяток. Наверное, рот у него как следует выдублен. Я отворачиваюсь и наблюдаю за собаками, которые вместе плюхнулись в снег, чтобы согреться. Несколько странно, но одну из них, ту, что поменьше, рыжеватую, зовут Люси — на французский манер. В результате я чувствую с ней сентиментальное сродство — она кажется дружелюбной и доверчивой, как и положено собакам, в отличие от своего похожего на волка приятеля Сиско с его пугающими голубыми глазами и грозным рыком. Кажется, будто существует определенная симметрия между двумя собаками и двумя людьми на этой тропе. Интересно, приходит ли что-то подобное на ум Паркеру? Хотя я, конечно же, не называла ему своего имени, а сам он вряд ли спросит.

В ледяном воздухе чай остывает так быстро, что доставляет удовольствие лишь первые полминуты, а потом его нужно глотать залпом. Чуть погодя он уже холодный как лед.

К ночи Паркер разбивает лагерь и разводит для меня небольшой костер, так что, сидя у него, я обжигаю руки и лицо и морожу спину. Тем временем он срубает топором охапку сосновых веток. (Наверное, Ангус будет оплакивать утрату топора, но тут он сам виноват: ему бы подумать об этом, прежде чем ушел его сын.) Паркер обдирает самые большие ветки и сооружает из них каркас шалаша с подветренной стороны толстого ствола (а если находит подходящее поваленное дерево, то за его корнями). Землю он выкладывает хвойными лапами, располагая их лучами, хвоей к центру. Впервые увидев это, я подумала, как все похоже на место жертвоприношения, но поскорее отбросила эту мысль, пока она не зашла еще дальше. Все это он накрывает просмоленной парусиной, которую я прихватила из подвала. Он крепит парусину ветками к земле и лопаткой из коры нагребает сверху снег, пока не вырастают стены, удерживающие внутри тепло. В шалаше он свешивает с ветки, образующей конек крыши, кусок парусины поменьше, так что получается занавес, надвое делящий помещение. Это единственная дань приличиям, и я благодарна ему за это.

Пока он возводит это сооружение, я успеваю вскипятить воду и приготовить кашу из овсяной муки и пеммикана с горсткой сухих ягод для аромата. Я забыла соль, так что мешанина на вкус отвратительная, но как замечательно съесть что-то горячее и твердое и ощутить, как согревается пищевод. Потом еще чаю, с сахаром, чтобы отбить вкус каши, пока я воображаю искрометную беседу, которая бы текла сейчас, будь кто-нибудь другой моим проводником — или он конвоир? Затем, совсем обессилев (по крайней мере, что касается меня), мы залезаем в шалаш, и следом за нами заползают собаки, после чего Паркер запечатывает вход камнем.

В первую ночь я с колотящимся сердцем залезла в маленький темный туннель, съежилась под одеялом и принялась ждать участи, что хуже смерти. Я затаила дыхание, слушая, как Паркер ворочается и дышит в считаных дюймах от меня. Люси переползла — или была выпихнута — под занавеской и свернулась рядом со мной, и я с благодарностью прижала к себе маленькое теплое тело. Затем Паркер перестал шевелиться, но я с ужасом поняла, что какой-то своей частью он прижался к парусиновой завесе, а через нее — к моей спине. Здесь не было места, чтобы отодвинуться, — я чуть ли не упиралась лицом в парусину, заваленную снегом. Я все ждала, когда произойдет что-то ужасное — во всяком случае, заснуть было невозможно, — а потом постепенно почувствовала исходящее от него тепло. Я вытаращила ничего не видящие глаза, уши напряженно ловили малейший звук, но ничего не происходило. Кажется, в какой-то момент я даже задремала. Наконец, как бы я ни краснела, думая об этом, я осознала прелесть этой системы, когда, сохраняя уединенность, мы делимся друг с другом теплом.

Проснувшись на следующее утро, я увидела слабый свет, сочившийся сквозь парусину. В моем укрытии было душно и пахло псиной. В шалаше царил холод, но когда я выползла спиной вперед на белый свет, меня поразило, насколько там оказалось теплее, чем снаружи. Уверена, что Паркер наблюдал, как я некрасиво извиваюсь на четвереньках, с растрепанными волосами, липнущими к лицу, но, к счастью, он не улыбался и даже особо не пялился. Он просто протянул мне кружку с чаем, и я встала и постаралась привести волосы в подобие порядка, ужасно жалея, что не взяла с собой карманное зеркальце. Просто удивительно, как тщеславие цепляется за нас в самых неподходящих обстоятельствах. Но с другой стороны, говорю я себе, тщеславие — один из признаков, отличающих нас от животных, так что, возможно, следует им гордиться.

В этот, уже третий наш совместный вечер я полна решимости приложить больше усилий в общении с моим молчаливым компаньоном. За миской тушенки я затеваю беседу. Я чувствую, что должна, как говорится, подготовить почву, и не один час обдумывала, что сказать.

— Я должна вам сообщить, мистер Паркер, как благодарна за то, что вы взяли меня с собой, и очень признательна за вашу заботу.

В оранжевых отблесках костра его лицо кажется непроницаемой маской, хотя темнота скрывает кровоподтеки на щеке и смягчает суровость черт.

— Я понимаю, что обстоятельства несколько… необычны, но надеюсь, нам все же удастся быть добрыми спутниками.

«Спутники» звучит именно так, как надо: сердечно, но без излишней интимности.

Он смотрит на меня, пережевывая неподатливый хрящик. Мне уж кажется, что он не намерен реагировать на мои речи, как будто меня вовсе не существует или же я ничтожное существо вроде навозного жука, но тут он глотает и говорит:

— Вы когда-нибудь слышали, как он играет на скрипке?

Я не сразу соображаю, что он говорит о Лоране Жаме.

И тогда я мыслями оказываюсь рядом с хижиной у реки, слушаю тот странный сладостный мотив, вижу Фрэнсиса с лицом, искаженным хохотом, выбегающего за дверь, — и замираю от невыносимого чувства утраты.

В общем, я не часто плакала в своей жизни. В любой жизни есть трудности — если доживешь до моих лет, пересечешь океан и потеряешь родителей и ребенка, — но, наверное, я имею право утверждать, что мне перепало больше, чем очень многим. Однако я всегда ощущала бессмысленность рыданий, как бы подразумевающих, что кто-то вас увидит и пожалеет, а это, в свою очередь, подразумевает, будто они способны оказать какую-то помощь. — но я рано поняла, что на такое никто не способен. Я не плакала из-за Фрэнсиса эти последние дни, потому что была слишком занята, обманывая соседей, скрывая улики и придумывая, как помочь ему, чем, похоже, исчерпала все мои скудные силы. Уж не знаю, что изменилось теперь, но слезы льются у меня по щекам, оставляя на коже теплые дорожки. Я закрываю глаза и смущенно отворачиваюсь в надежде, что Паркер не заметит. Не то чтобы он мог мне чем-нибудь помочь, кроме как провести через лес, а это он уже делает. Мне стыдно, потому что я словно бы взываю к его человечности, отдаюсь на его милосердие, а ведь вовсе не факт, что он этим милосердием обладает.