Читать книгу - "Теплые вещи - Михаил Нисенбаум"

Во дворе особенно чувствовалось, что скоро будет зима. Двор был пуст. На веревках за детской площадкой трепались жесткие накрахмаленные простыни. В песочнице лежали обрывки газеты и перевернутая машинка, на бортике темнела бутылка из-под портвейна «три семерки». Неожиданно для себя я свернул к подъезду, где на первом этаже располагалась жилконтора. Коридор был еле освещен тусклыми лампочками, унылый линолеум на полу исшаркан тысячами невеселых шагов. У комнаты техника взволнованно беседовали две малярши в заляпанных краской белых платках:

– А генерал ему: «Сукин, говорит, ты сын. Это же твоя мать!»

– В школе не научили, может в армии научат.

Свернув по коридору за угол, я очутился у обитых дерматином черных дверей. На красной застекленной табличке золотом было обозначено:

Начальник ЖЭК № 2

УМЗ им. С. Орджоникидзе

СЕВАК Галина Егоровна

Дочка этой Галины Егоровны училась когда-то у моей мамы в музыкальной школе. Я ее никогда не видел, и все же осмелился запросто зайти и узнать, не сдаст ли жэк башню под мастерскую. Подсознательно я рассуждал так: дочку отдали в музыкальную школу... не может такой человек быть совершенно равнодушен к искусству.

Постучав в дверь, смягченную дерматином и ватой (отчего стук не получился), я заглянул в кабинет. На стене висели портреты Ленина и Серго Орджоникидзе, подоконник ломился от комнатных растений.

Справа за массивным столом (бумаги, настольная лампа, черный телефон, перекидной календарь, вентилятор) сидела большая женщина с коротко торчащими волосами и рывками ела батон. При этом она еще ухитрялась отвечать кому-то по телефону:

– Да не гони ты сивку... Вы что, Сибирский тракт этой плиткой крыть собираетесь? Опомнись!.. Васильич, повторяю: о-пом-нись!

Услышав этот разговор, я чуть не повернул назад. Но, когда Севак положила трубку, я все-таки приоткрыл дверь и робко спросил: «Можно?». Начальница как раз хватанула батон зубами и невнятно рявкнула: «Ну, фево? Ваховыфе, квовняк!»

Зашел, поздоровался. Может, все не так уж плохо? Я назвал себя, сказал с затаенной гордостью, что работаю художником в ДК имени В. П. Карасева. Прошу по возможности сдать мне башню под мастерскую.

– Лины Михалны сын? – спросила она, прожевав.

– Ну да, – ответил я нехотя.

– Художником, значит, стал. Не семья, ядрен-матрена, а Союз композиторов.

Она поспрашивала меня про родителей, про сестру, умилялась, что сестра учится у мамы на скрипке. А потом вдруг сообщила:

– Башня тебе не подойдет.

– Почему?

– Не подойдет, говорю же. Дай подумаем. Батон хочешь? – (Я отрицательно помотал головой.) – На Мамина-Сибиряка есть подвал, бывшее бомбоубежище. Там свет, батареи, вентиляция... Окошки, правда, кирпичом заложены... Будешь как за каменной стеной.

Я робко, но настойчиво просил пустить меня в башню.

– Да ты глухой, что ли? Мне ведь не жалко, ядрен-матрена. Бери батон! Горячий еще!

– Все же, если бы можно было...

– Вот чудак-человек! Художник, блин...

Видимо, слово «блин», сменившее «ядрен-матрену», означало прекращение сопротивления. Она крутнула картавый диск телефона пять раз. «Лиль, маляров отпустила? Зайди-ка на минуту».

– Эта башня за пожарными. У них свои ключи... Хулиганы-малолетки туда пару раз лезли, тревогу поднимали. А подвал посмотришь, спасибо мне скажешь.

Я не хотел смотреть подвал, тем более с заложенными окнами. Тоска! Никого не видно в окошко. А если свет выключат? И никто не постучит с улицы. Какой-то саркофаг, а не мастерская. Дверь открылась, в кабинет шумно зашла женщина с накрашенными губами, в ватнике. Черные кудряшки вились адским дымком.

– Лиль, надо этому мальчику показать башню над четвертым подъездом.

– Пожарку?

– Рисовать там хочет.

– Ну?

– Сходите пока, покажи ему.

– Там же батарей нет. Дала бы батону хоть!

– Я ему уже сказала. Сходите, пусть убедится, – ответила начальница, протягивая тетечке-технику обрывки хлеба.

– Да я ж говорю... Тьфу, еканый бабай. Ладно, пойдем, художник от слова «худо».

Мы перешли в комнату техника (малярши из коридора исчезли). В центре этой комнаты громоздились какие-то ведра и банки, в углу стоял краскопульт, увитый шлангом, как Лаокоон – змеями. Женщина, поджав ярко накрашенные губы, долго громыхала в коробке из-под печенья десятками ключей с привязанными тряпичными номерками, пока не нашла нужный – латунный английский, с восьмигранным ушком. После душного темного помещения жилконторы воздух улицы стал еще светлее и холоднее.

Пока мы поднимались на пятый этаж, Лиля-техник спрашивала меня, что я рисую. Нехотя я пробубнил, что рисую по воображению. А портреты, спросила тетя. Портреты гораздо реже (по правде говоря, никогда). Жаль, нарисовал бы красивую женщину. Она сказала это так... Осанисто... Я начал было тревожиться, но мы как раз поднялись на последний, пятый этаж.

Винтовая лестница впивалась в потолок. Рядом на известке из островков копоти торчали скрюченные обугленные спички. Лиля дала мне ключ, я поднялся по гулко гудевшим ступенькам. Она за мной не полезла, стояла и щепила семечки, собирая шелуху в кулачок. Из щели у выкрашенной зеленой краской дверцы холодной фольгой змеился сквозняк.

Я открыл дверь, подтолкнув ее ногой. Башня обрушила на меня целый котел стужи и света. Сколько неба! Я такого не ждал!

В башне не было пола. Лестница рассверливала пол и сразу вписывалась в узкий поясок по периметру, чтобы по нему можно было ходить и смотреть вокруг. Была еще дверь наружу, ведущая на крышу. Я прошел по кругу, глядя в немытые окна. На кровле у телевизионной антенны прилипли какие-то вымокшие покоробленные тетрадные страницы. На карнизах труб мрачно нахохлились голуби; казалось, каждый из них только что получил подзатыльник.