Читать книгу - "Моя веселая Англия - Марианна Гончарова"

Но недолго дойч был в расписании школы. До тех пор, пока на школьном концерте хор мальчиков не исполнил песню «Лесной орех». Естественно, на немецком. На настоящем что ни на есть немецком языке. (Видимо, тут он поднапрягся, наш Гарри Михайлович, и выучил два куплета, а может, это глубинная память.) Словом, Гарри Михайлович аккомпанировал на аккордеоне, а хор пел на немецком марш «Лесной орех», бойко запевая в куплете «О, лари€-лари€-лари€-лари€-ла! Ух-ха-ха-ха€!».

Даже у меня, никогда вживую не слышавшей нацистские марши, вдруг пробежал холодок по коже... А уж те обкомовские бонзы, которые у нас присутствовали, они сразу распознали в недалеком легкомысленном Гарри Михайловиче врага народа, но, к его счастью, уже были новые времена, и они просто уволили его. На этом немецкий язык в нашей школе тоже прекратил свое существование.

Ну, вот я и подобралась к английскому. До маминого прихода в школу английский преподавала Изольда Леонидовна.

Директриса была в школе ну совершеннейший монстр и чудовище. Без всякого преувеличения. Вообще, ее мозги жили не с ней – они отчаялись, не захотели, капитулировали и бежали. Далеко. Ее потом сняли без объяснений и объявления войны, но она повоевала и осталась в школе преподавать историю. И все мы у нее были вот где! (Тут кулак поднять повыше и посильнее сжать.) Директриса эта вызвала мою маму, хмуро оглядела ее сверху вниз, снизу вверх, мою маму, на тот период уже круглую сироту, со мной годовалой на руках и мужем-студентом, брезгливо хмыкнула и сказала:

– Что ж это вы ото все время в одном и том же платье ходите? Вы же ж учительница. Вот до вас работала Изольда Леонидовна, как она шикарно одевалась. И какая у нее была обувь, и такие у нее были воротники: лиса-чернобурка, норка... А блузы! А броши! А вы?! Вам не стыдно, что ли, совсем?!

Сейчас трудно поверить, что это могла сказать директор школы.

Или не очень трудно поверить?

Но, как оказалось, достоинство Изольды было только в том, что она действительно красиво одевалась, дарила директрисе подарки, и муж ее был секретарем райкома партии. По идеологии. Ну и все. Английский язык не был сильной стороной Изольды Леонидовны. Уроки она проводила кое-как, не торопясь, не суетясь. И не готовясь. Изольда входила, долго, любуясь собой, стояла у доски и ждала тишины, потом кивком головы сажала класс и сама уютно усаживалась, удобно вытянув и сложив под столом ноги в красивой обуви, и делала перекличку. Затем вставала из-за учительского стола и Морозом-Воеводой начинала свой путь по проходам между парт, проверяя домашнее задание. Она наклонялась над каждой партой, смотрела упражнение, заданное домой, и каждому – каждому! – говорила загадочное слово. Их в ее словаре было два. Одним она говорила «Карэт». И эти счастливцы могли рассчитывать на пятерку по английскому языку, а другим «Нотсакарэт» – тут могла быть четверка или тройка. Двоек Изольда не ставила из-за собственной лени и равнодушия – не хотела конфликтов, дополнительных занятий и прочей суеты.

Это уже маме рассказали ученицы старших классов. Я помню еще, как наша соседка Лариса говорила: ай, можно не учить, да что там учить в том английском: мазе-фазе-шисте-бразе. От и все. Что это были за странные слова – карэт и нотсакарэт – никто не мог постичь. Мама тоже пожимала плечами, хотя окончила университет с красным дипломом. Искали в словарях, спрашивали у знатоков – таких удивительных слов в английском языке не было.

И только спустя много времени мы с мамой вдруг поняли, какой глубоко безграмотной была Изольда. Если упражнение, на ее взгляд, было написано правильно, она произносила слово «карэт». Что в ее английском означало «correct», являлось прилагательным и означало «правильный». А уж если, по ее представлениям, упражнение было написано неправильно или там были ошибки, она произносила слово «нотсакарэт», что в ее английском означало «не так уж и правильно» и, как мы догадались, было абсолютно неверным набором слов «not so correct».

Но и это еще не все. Одна хитрая ученица, Олька Крояло, не утруждая себя упражнениями по иностранному языку – она была спортсменкой, и ей все сходило с рук, – просто переворачивала вверх ногами тетрадь по русскому языку и равнодушно подсовывала ее под нос нарядной учительнице. И всегда получала оценку «карэт».

Так что маме моей пришлось поднимать целину. Это было и очень интересно, но и сложно – обучать иностранному языку в то странное время. Прививать любовь не только к языку, но и к странам этого языка, и к носителям этого языка, которые в то время находились за железным занавесом и являлись нашими идеологическими противниками.

Ну и я, конечно, отличилась именно по этой статье. Но об этом чуть позже.

* * *

Как будто в поощрение за осознание моих целей, за четкую формулировку моей мечты, жизнь стала одаривать меня событиями и знаками. Знаками и событиями. Ну, например, через пару дней после ночи падающих звезд, 1 сентября, нас с сестрой нарядили в белые фартуки и капроновые банты, мы пришли на унылую, из года в год повторяющуюся по одному и тому же сценарию линейку, замдиректора школы по воспитательной работе, кивая головой при каждом слове, громко объявила в микрофон:

– Та-аржествен-ну-ю! линейку! посвященную началу учебного года... разрешать! начинаю!

Все ухмыльнулись, а я вдруг расценила это как знак. Нет, это я не сейчас так думаю. Это я тогда поняла вдруг – это знак. Жизнь начала мне разрешать.

Вообще-то жизнь снаружи, за окнами нашего дома, была ужасно серьезная. Это был такой период, когда наша учительница Любовь Пантелеевна наобещала нам коммунизм через пару лет, и шутить было совсем некогда. Надо было построиться и идти по направлению, указанному канонической бронзовой рукой. Я это свое время помню вот так: утром я строилась и шла. Даже если одна, все равно уныло гребла строем. И так эта жизнь шла вразрез той, которая была у нас дома. Нет, ничего особенного, ничего уж такого диссидентского у нас дома не происходило. Ну слушали родители голоса. Как и все порядочные люди в то время. Ну побывали за границей. Ну письма и посылки стали получать из-за рубежа. Ну вызвали маму как неблагонадежную в одну контору и там, поддавшись ее обаянию, надарили английских и американских журналов, отобранных у туристов на границе. (Какие загадочные были эти журналы. Иногда невозможно было понять по картинке, что именно она рекламирует. Женщины поймут, да.) Но мама тогда категорично отказалась забегать за новыми журналами или позвонить иногда, если что. Ссылаясь на двоих детей, работу в обычной школе, вечерней школе, участие в танцевальном коллективе учителей «Современник» и проверку тетрадей по ночам.

– Тогда, – обиделись в конторе, – мы вам больше не дадим никаких журналов.

– Хм, – мама пожала плечиком, – ну и не надо.

– Ну вот и идите, – окончательно обиделись в конторе.

– Ну и пойду! – И мама ушла.

На тот момент она выписывала по почте польский журнал «Мозаика» на английском языке и англоязычный вариант газеты «Московские новости». Для моего обучения этого пока было достаточно. И потом к нам приходили и приезжали гости со всех концов света – мамины и папины друзья, ученики, бывшие однокурсники, родственники. И всегда привозили в подарок книги и журналы, на русском и обязательно на английском. У нас дома, в отличие от серьезной жизни за окном, много разговаривали и смеялись. Мы с сестрой прижимались к стенам и становились прозрачными и невидимыми, когда у взрослых за столом заходил какой-то разговор. Но мама была бдительна, гнала нас к себе, и только из своей комнаты мы иногда слышали смех и необычную, часто заграничную музыку.