Читать книгу - "Собиратель бабочек - Йоэл Хаахтела"

В тот вечер, когда я проводил жену на самолет, выпал первый снег. Было начало декабря, за четыре месяца до получения письма от адвоката. Я помнил, как мы ехали в аэропорт по темной дороге и снежинки летели в ветровое стекло, дворники медленно двигались туда-сюда. Лицо Евы скрывала тень, после лета она решила отрастить волосы. Мы почти не разговаривали, она погрузилась в свои мысли и уже рассталась со мной. В аэропорту она купила в киоске газету, шоколад, и, когда клала их в сумочку, ее руки дрожали. «Осенью, не позже октября», — сказала она и поцеловала меня. Я еще долго ощущал ее присутствие тем вечером, когда уже был один. Я помнил зал ожидания в аэропорту, механическое вращение букв и цифр на табло, последние рейсы уходящего дня: Милан, Франкфурт, Дели. Я помнил выражение ее лица, перед тем как она исчезла среди других пассажиров, ее улыбку, повисшую в воздухе, как и всё между нами.

После ее отъезда я стал замечать многие вещи, на которые не обращал внимания прежде. Стена на лестничной площадке, оказывается, покрашена в фисташковый цвет. С балкона я обнаружил перекрещивающиеся над улицей стальные тросы, путаную сеть, которая словно связывала дома вместе, не давая ветру унести их в небо. Я стал просыпаться по ночам. После четырех часов утра я уже не мог спать и через неделю мучений, перепробовав все возможные средства борьбы с бессонницей (пил теплое молоко, читал напечатанные мелким шрифтом или скучные книги), отправился гулять. Было полпятого утра, и, несмотря на усталость, я осознал, что мне нравится ночной город, свежий воздух, предутренний туман, и ночные прогулки вскоре вошли у меня в привычку. Я был свободен от груза дневных обязанностей, им на смену пришла необычная легкость, которой я никогда ранее не испытывал.

Я часто гулял по набережной Хиетаниеми, где море в это время года было еще покрыто льдом, и по мере того, как рассветало, наблюдал, как из темноты проявляются линии электропередач, стальные вышки, торчащие среди льда. Я бродил по заснеженному пляжу, вдоль каменной стены кладбища, у домика гребного клуба разглядывал укрытые на зиму лодки, потом направлялся к венецианскому, выстроенному из красного кирпича зданию больницы в Лапинлахти, иногда в ее окнах горел свет. Я раздумывал, действительно ли там есть люди, или, может быть, все это — светящееся окно больницы, вышки над морем, пустынный город — лишь отражение того неопределенного места, куда моя жизнь перенеслась после того, как уехала Ева.

Ева звонила мне раз в неделю. Она позвонила через два дня после того, как я ездил в дом Генри Ружички, и сказала, что работа у нее движется обычным порядком. На выходных она была в Аманганесетте, на вилле у коллеги. Ева рассказала, что там на берегу длинный пирс, с него открывается вид на море. Мы говорили о том, чем занимались на прошлой неделе, и я пытался представить себе Еву у телефона, ее комнату, позу, в которой она сидит, и думал о том, как все обернулось — тихо и незаметно. Она спросила, всё ли в порядке, и мне послышалась неуверенность в ее голосе. Я ответил, что все хорошо. Я не рассказал ей о наследстве и о Генри Ружичке, хотя еще минуту назад собирался или, по крайней мере, чувствовал, что мне надо это сделать, — возможно, потом в деле появится какая-то ясность.

Когда мы закончили разговор, я заметил, как тихо в комнате. Я стал перебирать вещи, которые забрал из дома Генри Ружички: пачку писем, небольшую шкатулку, черную записную книжку, почтовую открытку с надписью «Agios Nikolaos». Я ни разу не прикасался к ним, с тех пор как вернулся из дома Генри, они валялись на столе среди счетов и нераспечатанных конвертов. Но когда вечерами я закрывал глаза, то чувствовал присутствие этих вещей и в мыслях возвращался в дом Генри, в пыльные комнаты; видел, как бабочки просыпаются в ящиках, парят в моих снах, вся комната наполняется трепетом их крыльев, на лестнице вырастают лианы и я позволяю бабочкам садиться мне на руки, где они разминают свои крылышки, окоченевшие после десятилетий сна.

На третий день после моей поездки в дом Генри Ружички, вернувшись домой, я взялся за Альфреда Рассела Уоллеса. Эта книга, Malayan Archipelago, с загнувшимися от частого перелистывания углами, осталась лежать раскрытой на столе после смерти Генри Ружички. Я прочитал, что Уоллес был английским естествоиспытателем, основоположником учения о происхождении видов, не получившим широкой известности из-за того, что в связи с теорией эволюции стало принято упоминать лишь Чарльза Дарвина. Я узнал, что Уоллес со своим другом Генри Уолтером Бейтсом в 1848 году предпринял путешествие в Южную Америку, по Амазонке и Рио-Негро, где собрал коллекцию насекомых, насчитывавшую тысячи особей и в дальнейшем погибшую при пожаре, который вспыхнул на корабле, когда исследователь возвращался в Англию. Уоллес с товарищами десять дней провел в спасательной шлюпке в водах Атлантики, прежде чем их подобрало торговое судно.

Я силился представить себе глубину его отчаяния после гибели результатов многолетних трудов, однако Уоллес уже через пару лет продолжил свои исследования на островах Ост-Индии, где провел восемь лет, путешествуя от полуострова Малакка до Новой Гвинеи. Он собрал коллекции, насчитывавшие более ста тысяч насекомых и около восьми тысяч птиц: колибри-отшельников, квезалов, птиц-носорогов, синеголовых тангар и райских птиц с хвостами, которые колышутся на ветру, словно опахала. Дарвин и Уоллес практически одновременно создали свои теории эволюции, как будто в подтверждение существования некоего общего разума, в котором мысли обращаются таинственным, непостижимым для нас образом, переходя от одного человека или живого существа к другому.

Следующей ночью я снова проснулся в половине четвертого, зажег свет на кухне, сел за стол, сварил кофе и разложил перед собой вещи Генри Ружички. Писем было пять. Они были перетянуты коротким шнурком, завязанным простым бантиком. Я развязал узелок и перебрал конверты, на которых одним и тем же почерком с легким наклоном были написаны имя и адрес Генри Ружички. Почтовые штемпели выцвели, но кое-где я смог разобрать даты, а также слово «Пирна». На обороте конвертов значилось: Анна Принц, Кёльнштрассе 4, D-01976 Пирна, ГДР. Я нашел на полке атлас и перелистывал указатель, пока не обнаружил в списке название города. Открыл нужную карту и, исследовав разворот, выискал наконец городок Пирна в Восточной Германии, чуть к югу от Дрездена, на Эльбе.

Письма были написаны в 1976–1977 годах. Первое письмо — в июле 1976-го, а последнее — в 1977-м, под Новый год. Все письма начинались словами Lieber Henri[7]и заканчивались просто: Anna. В первом письме Анна Принц выражала радость по поводу того, что получила весточку от Генри Ружички по прошествии длительного времени и из столь неожиданного места. Она писала, что часто думала о нем, но поскольку прошло столько лет и она ничего о нем не знала, то не могла избавиться от мысли, что произошло что-то непоправимое. Эти общие замечания сопровождались подробными рассказами о людях, знакомых обоим, о директоре школы, который зимой, как и раньше, приходил в школу каждое воскресенье по утрам проверять, переведен ли регулятор температуры на выходные дни в экономичный режим. Она писала о наличии продуктов в магазинах. Одно письмо было полностью посвящено юноше по имени Томас Ланг, погибшему лет десять назад. Анна Принц описывала первый публичный концерт Томаса Ланга и отмечала, что даже отец Томаса был на выступлении и плакал; угольная пыль стекала по его щекам, и на них оставались белые полосы. Хотя Анна Принц касалась в письмах и своей жизни, чувствовалось, что она все время сохраняет дистанцию. Четвертое и последнее письмо, написанное накануне Нового года, заканчивалось словами: «…я не прошу у тебя понимания, поскольку и сама не понимаю, и именно поэтому: прости меня». Пятое письмо было запечатано, и на нем значились имя и адрес Анны Принц. На конверт была Наклеена марка, но по какой-то причине письмо осталось неотправленным, и, поскольку оно было заклеено, я отложил его, не стал читать.