Читать книгу - "Тысяча лун - Себастьян Барри"

Я не хотела, чтобы Джона Коула повесили. И не видела ясной картинки у себя в голове.

В Америке только сделай виноватый вид, и тебя тут же повесят, если ты бедняк.

И вообще, может быть, я хотела сама все поправить. Помню, у меня была такая мысль. Я просто храбрилась с отчаяния. Помню, я думала тогда: поначалу отец и мать тебя защищают, но приходит пора, когда ты сам должен за себя сражаться. И я решила, что для меня уже настала эта пора.

Скажу еще, что мне было очень стыдно. Стыдно, что Розали пришлось меня мыть. Я была в ступоре от стыда. Я не могла об этом говорить даже сама с собой. Поэтому, вместо того чтобы говорить, я думала: я сама за это сквитаюсь. Наверно, я была храбрая. Такие мысли хороши на время, поначалу. Но как их воплотить?

То, о чем я рассказываю, случилось в округе Генри, штат Теннесси – возможно, году в тысяча восемьсот семьдесят третьем или семьдесят четвертом; я никогда не была особо сильна в датах. И хоть оно и случилось, никто не знал, что произошло на самом деле. Были голые факты, было мертвое тело, и были подлинные события, никому не известные. Случались и другие убийства, но тогда было известно, кто убийца. А кто убил Джаса Джонски? Это был большой вопрос для горожан. Он занимал умы дольше, чем можно было ожидать. Возможно, в Парисе до сих пор об этом судачат. Хоть я и говорю, что описываю все как есть, не забывайте, что я рассказываю много лет спустя. И что теперь уже никого не осталось в живых, чтобы подтвердить или подвергнуть сомнению мой рассказ. Кое в чем я и сама сомневаюсь. Потому что я говорю себе: могло ли это быть на самом деле? Неужели я и правда так поступила? Но через трясину воспоминаний можно пробраться только одной-единственной тропой.

За исключением законника Бриско и, может, еще двух-трех человек, горожане считали меня не человеком, а дикой тварью. Скорее волк, чем женщина. Мою мать убили так, как пастух убивает волка. Это тоже факт. Надо думать, фактов было два. Я была меньше, чем наименьший из обитателей городка. Я стояла ниже, чем шлюхи в публичном доме. Возможно, для горожан я была просто заготовкой будущей шлюхи. Я значила меньше, чем докучливая черная летняя муха. Меньше, чем старое дерьмо, что выбрасывают на задворки. Настолько мало, что со мной можно было делать что угодно – бить, избивать, пристрелить, содрать шкуру.

То, что Джон Коул берег меня, как золото, по его собственным словам, – так берег, что само солнце мне завидовало, – ничего не значило в глазах всех остальных людей на земле.

Законник Бриско был, как выражался Томас Макналти, «большой оригинал». Я будто слышу голос Томаса у себя в голове. Это слово у него звучало скорее как «ригинал». Лайдж Маган говорил, что второго такого не сыщешь на всех широких просторах Америки. Во всяком случае, насколько ему известно.

– Конечно, – оговаривал Лайдж Маган, – я не со всеми в Америке знаком.

Законнику Бриско – я никогда не слышала, чтобы к его имени прилагали какое-либо другое звание, – было лет шестьдесят, когда я стала на него работать. Он еще не начал лысеть – жесткие волосы торчали, как проволока, и он приглаживал их с помощью масла из баночки. Ох уж это масло. Оно воняло гнилой капустой. И еще меня всегда удивляло, какие у Бриско чистые руки. Конечно, он не работал на земле. Но у него были всякие штучки с пемзой, которыми он полировал ногти, и серебряная острая штучка, которой он чистил под ногтями, если туда вдруг попадала грязь.

Он был слишком старый, чтобы участвовать в войне, но это, наверно, и к лучшему, говорил он; как и многие другие в Теннесси, он не знал, на чьей стороне лучше быть, и от сомнений у него голова шла кругом. Возможно, он решил, что хочет быть на стороне жизни.

Контора его располагалась прямо в доме и была полна блестящего дерева – оно так блестело, будто на полу стояла лужа воды, мерцало и переливалось. Бриско посадил меня за столик в углу, чтобы я вела счета. У окна, что выходило на большую дорогу. Он хотел, чтобы я примечала, кто ездит в город и из города, и порой просил записывать имена, если я их знала. Многие, кого я видела из окна, ездили этой дорогой каждый день. Например, возчик Феликс Поттер, чье имя значилось на бортике телеги. Если проезжал кто-то незнакомый, я спрашивала законника Бриско, кто это, и он подбегал к моему окну и выглядывал. Мне приходилось сторониться, чтобы дать дорогу его большому животу. Так я узнала почти всех в Парисе, кто ездил по этой дороге. Теперь, когда к законнику Бриско приходил клиент, я уже примерно знала, кто это, и если у нас были документы, относящиеся к этому человеку, я доставала их из шкафа для бумаг.

Документы порой говорили о человеке многое, порой молчали. Там были списки всех душ, что продавались и покупались в округе Генри, в конторе по продаже негров – она раньше принадлежала отцу законника Бриско. Была там и денежная история лавки мистера Хикса и четырех других городских лавок – история за семьдесят лет, правительственные контракты за многие годы на снабжение исчезнувших индейцев – и пятьдесят страниц старых высохших нарядов на довольствие войск, что изгнали чикасо и чероки из Теннесси.

В документах было написано, что цивилизовать нас не удалось. Я читала это и плакала. Не было на свете ничего более цивилизованного, чем грудь моей матери и я сама, прикорнувшая на ней.

Но цифры не плачут. И еще они нужны в любом деле.

Законник Бриско очень настаивал, чтобы я следила за дорогой. Это нужно было в том числе и для выживания, ведь в те послевоенные времена в Теннесси добра от незнакомцев ждать не приходилось. А взгляды законника Бриско, правду сказать, были очень уж восточнотеннессийскими для человека, живущего на западе штата. В восточном Теннесси многие не хотели отделяться от Союза. Там часто встречались не только кучки солдат, но также и таинственные люди, которые, возможно, когда-то были солдатами, но проиграли войну. Иногда в сумерках на дороге становилось очень оживленно. Даже несмотря на то, что новый губернатор стоял за старых сепаратистов и они набрали достаточно голосов, а предыдущий губернатор был, наоборот, за Союз и отнимал голоса у сепаратистов. А может, как раз не несмотря, а потому что.

Сам законник Бриско сидел за огромным столом, привезенным в Теннесси на одном из первых переселенческих фургонов. Он сказал, что это было почти сто лет назад, когда штат Теннесси еще даже не образовался. Первым Бриско в этих местах был его прапрадед. Законник Бриско питал горячие чувства к штату Теннесси. Он любил говорить об исторических истоках и часто произносил расхожее местное выражение «между горами и рекой». Согласно ему, эти слова описывали географическое положение штата – между Аппалачами и Миссисипи. Надо думать, что так. А про западный Теннесси говорили «меж двух рек», поскольку западная часть штата и впрямь лежала между реками Теннесси и Миссисипи.

Законник Бриско вообще широко мыслил, если можно так выразиться, по поводу мира в целом. Он активно участвовал в разных благородных делах, которые сам называл «немодными». Видимо, я была одним из этих дел. Бриско считал, что старый президент Эндрю Джексон много лет назад очень нехорошо обошелся с индейцами чикасо, выгнав их в индейские земли. Что касается Улисса С. Гранта, нынешнего президента, Бриско сильно вздыхал, говоря о нем. Возможно, он хороший солдат, но разве из хороших солдат непременно получаются хорошие президенты?