Читать книгу - "Что же тут сложного? - Эллисон Пирсон"

– А что же парень, который вроде собирался к нам приехать? Э-э, Тайлер? – Я закрываю и тут же открываю глаза, прогоняя из памяти то непристойное сообщение.

– Он видел фотку на фейсбуке. Лиззи поставила тэг #жопафлаг, его видно всем на фейсбуке, и все знают, что это типа как я, и теперь все будут думать, что я как те девчонки, которые готовы раздеться, стоит только попросить.

– Ну что ты, милая, никто так не подумает. – Я прижимаю Эм к себе. Она кладет голову мне на плечо, и мы стоим среди кухни не то обнявшись, не то покачиваясь в медленном танце. – Поговорят денек-другой и забудут, вот увидишь.

Мне и самой хочется в это верить, честно. Но это же как инфекция, правда? То-то иммунологам было бы раздолье, изучай они вирусное распространение компрометирующих фотографий в социальных сетях. Я готова биться об заклад, что испанке вкупе с Эболой не сравняться в скорости с унизительными снимками, облетевшими все киберпространство.

Вирус интернет-порнографии в мгновение ока перенес фотографии голой задницы моей доченьки из нашей деревни в сорока семи милях от Лондона в Элефант-энд-Касл^[6], где их увидел Тайлер, которого полиция назвала бы “подельником” брата друга кузена Лиззи. И все потому, что, по словам Эм, дражайшая Лиззи настроила страничку таким образом, чтобы “друзья друзей” могли видеть все ее публикации. Отлично, ничего не скажешь. Почему бы тогда сразу не послать эти фотографии в крыло педофилов в Уормвуд-Скрабс?^[7]

04:19

Эмили наконец заснула. На улице темно и холодно, первый утренник ранней осени. Никак не привыкну к деревенским ночам, они так отличаются от городских, ведь в столице никогда по-настоящему не темнеет. Не то что здесь, где мрак покрывает все пушистой черной шкурой. Неподалеку, в самой глубине сада, раздается пронзительный вопль – то ли тот, кто вопит, кого-то убивает, то ли его самого убивают. Когда мы только-только сюда переехали, я решила, что это человек кричит от боли, и чуть было не вызвала полицию. Теперь же привычно думаю: а, опять эта лиса.

Я пообещала Эм, что останусь возле ее кровати – на случай, если к нам заявится Тайлер или другие любители белфи. Вот почему я сижу на ее креслице, обитом тканью в плюшевых мишках, и моя собственная рябая задница сорока с лишним лет с трудом помещается меж его поцарапанными деревянными подлокотниками. Я вспоминаю, сколько раз бодрствовала в этом кресле. Молясь, чтобы она наконец заснула (практически каждую ночь с девяносто восьмого по двухтысячный). Молясь, чтобы она проснулась (после падения с батута в две тысячи четвертом, было подозрение на сотрясение мозга). Теперь же думаю про ее задницу, ту самую, которую я ловко упрятывала в памперс и которая теперь сама по себе скачет по Всемирной паутине, несомненно распаляя чресла орд маньяков Тайлеров. Фу.

Мне стыдно, что у моей дочери нет чувства приличия, поскольку кто в этом виноват? Правильно, мать. Моя-то собственная, Джин, бабушка Эмили, внушила мне практически викторианский страх наготы, проистекавший из ее баптистского воспитания. Наше семейство единственное на всем пляже переодевалось в купальные костюмы, завернувшись с головы до пят, точно в паранджу, в чехол на шнурке, который матушка состряпала из занавески. Я по сей день практически никогда не смотрю на собственную задницу, не говоря уж о том, чтобы выставлять ее на всеобщее обозрение. Господи боже мой, как же наша семья всего за два поколения скатилась от пуританства к порнографии?

Мне до смерти хочется с кем-нибудь поговорить, но с кем? Ричарду рассказать не могу – если он узнает, что его принцесса так себя опозорила, его удар хватит. Мысленно листаю картотеку друзей, останавливаясь на некоторых именах, взвешиваю, кто меня строго осудит, а кто бурно посочувствует, но потом всем разболтает – разумеется, потому что искренне меня жалеет (“Бедняжка Кейт, подумать только, что натворила ее дочь!”). А это ведь не то же самое, что вместе с другими мамами посмеяться над очередной детской проказой Эмили – например, как на том рождественском спектакле, когда она сломала Арабелле нимб, разозлившись, что ей выпало играть жену хозяина постоялого двора, но тут я Эм понимаю: унылая роль без слов, в такой не блеснешь. Не могу я выставить ее на посмешище перед мамфией, организованной группой наших ханжей-мамаш. Так кому же рассказать об этом абсурде, который, однако, расстроил меня до тошноты? Я открываю входящие, нахожу имя, которое воплощает невозмутимость, и печатаю письмо.

От кого: Кейт Редди

Кому: Кэнди Страттон

Тема: На помощь!

Привет, дорогая, не спишь? Никак не могу запомнить, какая у нас с вами разница во времени. Здесь уже глубокая ночь. Одна “подружка” уговорила Эмили выложить фото ее голого зада в снэпчат, и теперь оно разлетелось по всему интернету. Это называется “белфи” (а я-то, старая дура, думала, что “белфи” – сокращение от “Гарри Белафонте”^[8]). Боюсь, как бы у нашего порога не выстроилась очередь из пыхтящих от возбуждения маньяков. Вот честно, в разговорах с ней я чувствую себя первобытным человеком. Я не разбираюсь в технике, но мне хватает ума понять, что все это очень плохо. Прибить готова эту идиотку малолетнюю и отчаянно хочу ее защитить.

А я-то думала, что с годами родительство будет все легче. И что мне делать? Запретить ей пользоваться соцсетями? Отослать в монастырь?

Твоя рыдающая развалина

К.

В памяти вспыхивает цветная картинка: Кэнди в “Эдвин Морган Форстер”, международной инвестиционной компании, где мы обе работали лет восемь или девять назад. Она носила такое облегающее красное платье, что можно было наблюдать, как съеденное за обедом сашими передвигается вниз по пищеводу. “И куда это ты смотришь?” – посмеивалась она над коллегами-мужчинами, которым хватало глупости отпустить замечание по поводу ее фигуры а-ля Джессика Рэббит^[9]. Кэндис Марлен Страттон, гордая, острая на язык уроженка Нью-Джерси, ас интернета, моя закадычная подружка в офисе, где сам воздух, которым мы дышали, был насквозь пропитан сексизмом. На днях читала в газете статью о дискриминации: какая-то девушка, младший бухгалтер, жаловалась, что начальник порой позволяет себе обращаться с ней без должного уважения. “Серьезно? – подумала я. – Голубушка, ты просто не знаешь, как было раньше”. Если женщина в “ЭМФ” хоть чуточку повышала голос, брокеры тут же орали на весь этаж: “Что, дорогуша, критические дни?” Запретных тем просто не существовало, шутили даже про месячные, им нравилось поддразнивать сотрудниц насчет менструального цикла. А пожалуйся мы – и насмешники утвердились бы в убеждении, что бабы ни на что не годятся, поэтому мы и не связывались. Кэнди, которая тогда жила на продуктах коки – причем не только тех, которые пьют, но и которые нюхают, – три года сидела футах в пятнадцати от меня, но мы почти не разговаривали. В офисе считалось, что если разговаривают две женщины, значит, сплетничают, а если двое мужчин – то совещаются. Мы усвоили правила. Зато мы с Кэнди без конца переписывались по электронной почте, обсуждали все, что приходило на ум, выпускали пар, шутили. Бойцы Сопротивления на мужской территории.