Читать книгу - "Реанимация. Записки врача - Владимир Найдин"

Мы прибыли на всесоюзный съезд нейрохирургов. На открытии после краткого приветствия была музыкальная вставка — струнный квартет играл музыку великого армянина — Комитаса. Торжественно, печально и заунывно. Потом пело очень толстое колоратурное сопрано. Армянскую народную песню о любви и несбывшихся надеждах (нам громко переводили). Потом двое юношей, мускулистых и очень волосатых, танцевали отрывок из балета Хачатуряна «Спартак». Сцена под ними ходила ходуном, и поднимались тучи пыли. Потом был перерыв — кофе-брейк, во время которого подавали коньяк прямо в кофейных чашечках. Хорошее дело! Никто не видит, что ты там прихлебываешь — кофе или что другое.

Затем начались научные доклады, но зал сильно обезлюдел. Докладчики волновались и что-то бубнили, однако двери в фойе часто открывались, и оттуда слышались взрывы хохота тех ученых, которые перепили кофе. Докладчик, закончив речь, тоже стремился смыться в фойе. Для продолжения дискуссии. В общем, открытие конгресса прошло отлично. Остальные дни были не менее насыщенными.

Московскую делегацию как раз опекал Гамлет — первый секретарь… дзинского райкома партии. Тогда каждую делегацию опекал какой-нибудь партиец. Но наш был лучше всех — умный, веселый и красивый. Он было принялся ухаживать за нашими дамами, но быстро разочаровался. Он их напугал восточным колоритом, напором и своим фирменным способом ухаживания-совращения: подходил вплотную, полуобнимал сначала за талию, потом соскальзывал существенно ниже, а второй рукой размахивал перед ее глазами, как заклинатель змей. Дамы пугались и слегка балдели. Ирка Соколова, известная чувственная интеллектуалка, тут же, завывая, начала читать Блока и Цветаеву. Вот тут уж испугался он сам. Аж отпрыгнул. Другие были не лучше — одна спешила на почту позвонить мужу и детям, другая намекала на критические дни, а Алка Купцова, растрепав жидкую прическу, села, где стояла, и объявила, что у нее отказали ноги. От избытка чувств.

Гамлет оценил этот пассивный отпор, да и дамы были не первой молодости, и стал опекать знаменитого профессора, у которого жена была армянкой. Я как-то «автоматом» попал в их окружение. Так началась наша многолетняя дружба.

Вернувшись со съезда, на котором никто ничего не понял по причине коньячного наркоза, мы с мечтательной улыбкой вспоминали так быстро пролетевшие дни и перекидывались друг с другом загадочными фразами: «Что Максим Горький сказал? Легче забраться на гору Арарат, чем подняться из подвалов «Арарата». Так он написал собственноручно в книге отзывов. «Джига на столе» — это поддавший профессор-прибалт решил сплясать матросскую джигу на обеденном столе и увлек еще двоих специалистов — из Саратова и Новокузнецка. С трудом перевалив свои набитые животы через край стола, они пытались обняться втроем и джигануть как следует. Стоять остался один закаленный прибалт, остальные сбились с ритма и попадали под стол. А он за них допел английскую лихую песню. Европеец.

Через две недели Гамлет приехал в Москву, в партийную командировку. Наши контакты возобновились. Отслушав лекцию «Руководящая роль КПСС в повышении урожайности овощных культур» и сделав вид, что он ее конспектирует (на самом деле он виртуозно рисовал лошадей, дамские зады и армянские каменные кресты хачкары), Гамлет устремлялся в гости к многочисленным друзьям и подругам. Я был в их числе. Он оказался интересным умным человеком и прекрасным рассказчиком.

…1938 год. Ему шесть или семь лет. Отец расстрелян. Нарком земледелия. Чего вы хотите? Участь его была предопределена. У матери на руках трое детей. Мал мала меньше. Зима. Голодно и холодно. Бывшие друзья и сослуживцы отводят глаза и переходят на другую сторону дороги. Но два-три раза в месяц мать допоздна не ложится, ждет. Гамлет тайком подсматривает. За полночь кто-то постучит в окошко. Мать откроет дверь. Вместе с бураном, снегом или дождем, обязательно в непогоду, войдет человек. Лицо спрятано за высоким воротником, не рассмотреть. Он протянет пакет и сразу уйдет. В пакете — жизнь: мука, кусок овечьего сыра, иногда бастурма (это мясо, лакомство). Весной — дикий чеснок, черемша. Витамины. В школе дразнят за чесночный запах. Он дерется. Чаще побеждает. Сильный характер и ярость сильная. Чеснок до сих пор любит.

Кто был тот человек? Неизвестно. Мать говорит — из деревни. Война. Мать работает вначале на заводе в цехе, потом — в плановом. Помогли скрытные друзья. Получает продуктовую карточку. Они выжили, выучились. Любовь и благодарность матери безмерны.

В один из приездов в Армению я со всей его семьей и многочисленными друзьями попадаю на кладбище. Годовщина смерти матери Гамлета. Весна, цветут знаменитые абрикосы. Все вокруг в розовом душистом тумане.

На могиле грандиозный памятник. Чеканка — материн профиль. Оказывается, Гамлет на нее очень похож — такая же лепка носа и губ, упрямый подбородок, кудри, насмешливый прищур. Тут же внутри ограды врыт крепкий стол — на нем сейф. Брат Роберт открывает его сложным ключом. Сейф заполнен до отказа. Отборным коньяком. «Он всегда у нас в таком состоянии — сколько выпивается, столько и заполняется». Прессованное душистое мясо — бастурма в жгучей обмазке. Ни один микроб не выдерживает. Бастурма — пища пастухов, у них желудки луженые. У меня не очень. Во рту горит пожар.

Наполняются небольшие хрустальные стаканчики. Говорится тост, на могилу отливается немного благородного напитка. Все дружно выпивают, закусывают этой бастурмой и неизвестно откуда появившейся на столе зеленью — тархун, кинза, реган. Второй стаканчик — в память об отце. Его имя тоже горит золотом на черном мраморе. Его тела здесь нет, оно сгинуло в безызвестности, но имя и душа покоятся тут. А еще — в памяти детей, а теперь и внуков. Молодцы армяне!

Как по волшебству, появляется кавказский бутерброд — тонкий лаваш, в него вложен сыр чанах, ломтик бастурмы, зелень. Все аппетитно хрустят, наливают третий, четвертый, пятый стакан. Аромат наполняет воздух, и по щеке катится одинокая слеза. Потом вторая. Не привык я к пяти стаканчикам сразу. Да еще и на свежем воздухе. Слезу оценили как соучастие. Поблагодарили. Но это так и есть. Тепло разливается в душе широкой волной. Надо учиться у кавказцев.

Правда, много позже я пробовал выпивать на могиле родителей. На Ваганьковском. Ничего похожего не получилось. Как-то очень тесно, неуютно. И ужасно хлопотно. Какая-то колбаса сползает с хлеба мимо рта, яйца крошатся, огурец попался горький, помидор брызнул вбок, прямо в глаз брату. Хорошо, что он смеется. Говорит — отец бы не одобрил эту пьянку. Не к месту она. Хотя сам отец с удовольствием выпивал. Перед ужином. Нальет рюмку лимонной водки (сам туда крошил корки и клал кусочек сахара — вкус божественный!), отвернется к окну, подмигнет кому-то, выпьет и крякнет. Теперь я совершенно рефлекторно делаю то же самое. Только не подмигиваю. У меня и внук поступает по этой схеме. Ему почти три года. Пьет лимонад, крякает и выдыхает воздух очень грамотно. Меня все за это ругают. Поэтому мы с ним пьем тайком.

Так вот, кавказцы со вкусом выпивали, а потом тихонько запели. Теперь это была не песня пахаря, а другая, они ее потом назвали. Грустная, но с элементами героизма — с какими-то гортанными вскриками. Я не мог понять — при чем здесь эти слегка боевые вопли, пока очередной тост с помощью алаверды не передали молодому поколению. Старший сын Гамлета Нельсон, красивый парень лет восемнадцати, состроил грозное лицо и, повернувшись лицом к некоему пейзажу, сказал: «Клянусь памятью бабушки, — запнулся, — и, конечно, дедушки, что… Арарат будет наш». И протянул руку со стаканчиками на юг. А там, в этот ослепительный и прозрачный весенний день, сияла двухконтурная снежная вершина. Красиво! Книзу сахарная белизна темнела, становилась фиолетово-синей, и, конечно, мне тоже захотелось, чтобы Арарат снова принадлежал этим симпатичным и милым людям. При чем здесь турки с ихним Ататюрком? Якобы Ленин им подарил в 20-м году эту горку. Хороший подарочек!