Читать книгу - "Мама мыла раму - Татьяна Булатова"

У Наташи Неведонской брат застрелился. С ума сойти. Мама говорит, у них вся семья такая: неполноценная и психованная. Если бы мой брат застрелился, я бы плакать не стала. Но он не застрелится, пока не отнимет мою квартиру и все мамины деньги на похороны. Он – кулугур. Так тетя Шура сказала, когда мама плакала.

Главное, из-за меня она не плачет. А из-за Борьки – пожалуйста: он ее не любит! Да он никого не любит, кроме своей Нины-пианины… Чего плакать? Говорит мне, главное, все время: если со мной что-то случится, Борьку не слушай, сберкнижку отдай – и все. Это нормально? Сиди теперь и жди, пока с ней что-нибудь случится.

Пашкова говорит, что похороны – это не страшно. А если страшно, не смотри просто, и все. Это что же, с закрытыми глазами все три дня ходить? Вот интересные все-таки люди: то у них юбилеи, то у них поминки. Вот неужели нельзя: юбилеи-юбилеи-юбилеи… а потом – один раз поминки, лет в сто.

Что за жизнь такая пошла невозможная: сидишь у окна годами, и ничего не происходит, только дети у других рождаются. А тут неделю тебя нет – и здрасте: кто стреляется, кто умирает, у кого любовь вдруг или юбилей.

У Женьки собаку украли. Ужас, конечно. Теперь Батырева на улицу совсем не выходит: читает и плачет все время. Сказала, что дали объявление о пропаже, но никто не звонит. Один раз только – но там болонка. Ну не идиоты? Болонку от эрдельтерьера отличить не могут!

Тетя Шура радуется. Говорит, эта овца все подъезды обгадила. Слава богу, что пропала.

– Не пропала, а украли, – поправляла Главную Соседку Катька.

– Какая разница: мир не без добрых людей. А то ведь ужас! Все стены в подъездах расписаны, вонь страшная, дерьмо по углам.

– Это не Рена! – защищала девочка чепрачную овцу.

– Много ты знаешь! – вмешивалась Антонина.

– Я знаю, – отстаивала собачью честь Катька. – Это же не кошка, по подвалам бегать.

– Поговори еще! – грозила пальцем мать и уводила соседку на кухню, тщательно закрывая за собой дверь.

Говорить было не о чем: Катя жалела Женьку, наотрез отказавшуюся гулять по маршруту боевой славы: стадион – косогор – изрытое рытвинами поле. Теперь изредка бродили вокруг Катькиной школы: читали надписи на ее стенах и поражались тому, что жизнь проходит мимо. Один раз с ними гуляла Пашкова, добровольно взявшая на себя обязанности дешифровщика.

– Ворот – это Воротников, – небрежно произносила она фамилию, которая ни о чем не говорила ни Батыревой, ни Самохваловой. Не вызвав ожидаемой реакции, Пашкова поясняла: – Весь дискач на нем.

Катька по-бараньему смотрела на одноклассницу и глупо переспрашивала:

– Что-о-о-о?

– Господи, Самохвалова! – закатывала глаза Пашкова. – Какой ты ребенок. Он в школе дискотеку ведет: у него все записи достать можно. Не бесплатно, конечно, – добавила она со знанием дела.

– Продает, что ли? – поинтересовалась пришлая Батырева.

– Ну… – протянула Пашкова. – Пацаны покупают… А девки (от этого слова Женьку передернуло) это… сама понимаешь…

– Что? – заинтересовалась Батырева.

– Ниче… – скривилась Пашкова и покрутила пальцем у виска.

Шли дальше: на когда-то белых силикатных кирпичах на уровне человеческого роста не было живого места – все было испещрено магическими формулами гормональных химических соединений (+, =, «любовь»), именами любимых, возлюбленных и чьих-то врагов, лозунгами типа: «Офицерье – сила, сараи – чмо», «Скоро лето», «Сонькина – давалка», «Горлач – жирная свинья» и т. д.

Большой процент надписей был адресован учителям школы – их читать было неинтересно, и так все ясно. Иногда навстречу прогуливающимся попадались компании старшеклассников, и тогда Пашкова смачно сплевывала сквозь зубы и выпускала какое-нибудь ругательство. В чем в чем, а в этом Катькина одноклассница разбиралась гораздо лучше, чем в нормах русского литературного языка.