Читать книгу - "Богиня маленьких побед - Янник Гранек"

Японцы удивительно вежливы, но держатся очень отстраненно. Иностранцев они, по всей видимости, недолюбливают. Мы остановились в удобном отеле, где горячей воды хоть отбавляй. Я вылезаю из обжигающей ванны только для того, чтобы прогуляться по окрестным улочкам, хотя стараюсь далеко не отходить. Вокруг полно военных мундиров. Они дают нам понять, что «долгоносым» (то есть нам, представителям западной цивилизации) нельзя шляться где ни попадя. Йокогама – огромный порт, мяса здесь мало, люди довольствуются рисом и рыбой, вымоченной в ужасном рассоле, которым провоняли не только все улицы, но даже одежда. На прилавке одного уличного торговца я попробовала удивительное жаркое, которое они называют тэмпурой. Я буквально объелась его овощными оладьями, легкими и воздушными, как облака. Курт повторить мой опыт не осмелился: он с недоверием относится к здешней гигиене. Хотя кипящее масло, что ни говори, убивает все, что только можно… Он питается исключительно чаем и рисом. Подобная диета прекрасно подходит его желудку, который подвергся тяжелому испытанию в виде обслуживания в вагоне русского поезда. Он почти не выходит из гостиничного номера, постоянно в нем работая.

На здоровье мы не жалуемся. Не понимаю, как мы умудрились пересечь эти безбрежные ледовые просторы, не подхватив пневмонию. Во Владивостоке распрощались с Мюллерами. Я желаю им благополучно переправиться через океан. Этот город, расположенный в непосредственной близости от китайских территорий, аннексированных Японией, наводнен солдатами. В нем царит ужасный беспорядок. Я все думаю о маленькой Сюзанне. При виде человека в мундире она всегда пугалась, даже если это был банальный железнодорожный служащий. По прибытии во Владивосток у нее поднялся такой жар, что родители, прежде чем отправляться дальше, решили на несколько дней задержаться и запастись медикаментами. У них есть родственники в Пенсильвании, и я надеюсь получить от них весточку, когда мы обоснуемся в США. Курт вас обнимает. Шлю вам самые горячие поцелуи. Мне вас ужасно не хватает.

Сайонара! (В переводе с японского это означает «до свидания».)

Ваша Адель

Малышка никогда не увидит Пенсильвании, в этом я была уверена. Как и в том, что все мои письма совершенно бессмысленны. Я писала их, только чтобы возродить в душе оптимизм, который подрастеряла во время нашей бесконечной поездки. Все, кто был мне близок, остались позади. Я знала, что буду страдать и готовилась к этому. В то же время, я познала и боль отказа от повседневных привычек; теперь я знала, что чувствует человек, когда не может утешиться вкусом любимого блюда или открыть окно и увидеть знакомый пейзаж. У меня остался только Курт, со всеми присущими ему слабостями. И вся моя жизнь зиждилась на одном-единственном человеке. Я до сих пор не знаю, что это было – доказательство любви или же глупость в ее чистом виде. Как выжить людям, у которых на двоих всего одна обглоданная кость?

Передано по радио «Австрия» № 40278

Сан-Франциско, 5 марта 1940 года

Вниманию доктора Рудольфа Гёделя

Лерхенфельдерштрассе, 81, Вена.

Вчера сошли на берег в порту Сан-Франциско. Здоровы. Успокой мать и семью Поркерт. Тысяча поцелуев. Адель и Курт.

6 марта 1940

Сан-Франциско

Здравствуйте, мои дорогие.

Вот мы и в Сан-Франциско, исхудавшие, зато испытывающие в груди огромное облегчение… Тихий океан мы пересекли без осложнений. После мрачной русской ночи выдержанные в сине-зеленых тонах пейзажи Гавайских островов, куда заходило наше судно, показались мне настоящим раем. Я уже мечтаю позже приехать туда еще раз, хотя еще не отошла от морской болезни и земля у меня под ногами целый день качается, будто палуба. Здесь довольно прохладно. Кто-то из пассажиров хвастался мне, что в Калифорнии светит солнце, но туман Сан-Франциско ни в чем не уступает венскому октябрю! У Курта открылся кашель, он жалуется на боли в груди. В этой поездке он совсем отощал. Когда миграционные власти покончили со скучными формальностями, я силой потащила его в ресторан. Мы с ним сожрали целого быка! Мясо здесь изумительное. У меня совсем не будет времени погулять по городу, потому что уже сегодня вечером мы отправляемся на поезде в Нью-Йорк. Теперь мы очень торопимся, нужно прибыть вовремя! Сказать, что мне легче, было бы ложью – я постоянно думаю о вас. Мы в безопасности, но ваша судьба представляется смутной и туманной. Мне так хочется получить от вас весточку. Я мечтаю о Вене. По прибытии в Нью-Йорк телеграфирую вам наш адрес в надежде на то, что телеграммы в Европе все еще доставляют.

Тысяча поцелуев с другого конца света.

Ваша Адель

Американский берег мы увидели лишь в самый последний момент. Город скрывала плотная пелена тумана. Все пассажиры высыпали на мостик. Кто-то шутки ради завопил: «Земля!» Другой стал искать глазами статую Свободы.

Курт терпеливо объяснил ему, что мы подошли к западному побережью Соединенных Штатов. И что от Нью-Йорка нас отделяют три тысячи миль. Пассажир даже не стал его слушать. Он был на седьмом небе от счастья. А потом нас закружил человеческий вихрь; крики; спущенный трап; нетерпеливые носильщики. Несколько счастливчиков бросились в широко распахнутые им объятия. Мы сошли на берег, не теша себя иллюзиями узнать в чахлой толпе на причале знакомое лицо. Просто ухватившись друг за друга. Опасаясь кражи, я спрятала на груди наши визы, справки о прививках и прочие документы. И не вытаскивала их с самого Берлина. Тем не менее прохождение иммиграционного контроля стало для меня испытанием. Когда служащий по привычке спросил Курта не страдает ли он от психических расстройств, тот уставился на него немигающим взглядом и ответил: «Нет». Стало быть, врать он умел. Потом мы удостоверили, что не намерены добиваться американского гражданства. В этом отношении Курт солгал уже мне: возвращаться в Европу он больше не собирался. Он тщательно подвел под прошлой жизнью окончательную, жирную черту, покончив со всеми доказательствами.

Затем мы оказались на Мишн-стрит, очумелые, растерянные, не осмеливающиеся ни улыбнуться, ни даже взглянуть друг на друга из страха, что в самый последний момент нас кто-то окликнет. А потом над Сан-Франциско взошло солнце. Напряжение внутри меня тут же спало, и я вдруг ощутила приступ апокалиптического голода. Мы устремились в первый же ресторан, меню которого с некоторой натяжкой можно было бы назвать европейским.