Читать книгу - "Князь тумана - Мартин Мозебах"

Мекленбург находится вдалеке от всех экзотических царств. К Балтийскому морю он повернулся спиной. Язык мекленбуржцев, словно густая глина, виснет на их сапогах, крепко удерживая своих сынов на родимой крестьянской земле. Однако носорог, который стоял здесь в стеклянном ящике с черным железным каркасом, выжидательно наклонив диковинную голову с маленькими глазками, был застрелен герцогом Мекленбургским, причем герцог был не только виновником смерти этого животного, но по его же распоряжению носорог был мумифицирован и очутился в стеклянном ящике. Таксидермисты выделали его шкуру и пропитали ее консервирующими растворами, после такой обработки она стала похожа на жесткую резину. Теперь носорог стоял точно так, как в последний день перед своей кончиной, когда он увидел герцога — высокого мужчину с бакенбардами, одетого в костюм цвета хаки, вдоль и поперек перепоясанный кожаными ремнями, — и вид носорога был мертвее, чем после выстрела, превратившего боевую броню гиганта в пустой мешок. Кто, кроме разве что аистов на крышах Шверина, внушил герцогу Мекленбургскому неодолимое желание отправиться вслед за ними в Египет и дальше, к самым истокам Нила?

Так спрашивал себя человек, остановившийся перед носорогом. Аистов он знал, но живого носорога никогда еще не видел. День был холодный, а в музее не топили. Сторож в фуражке с золотым шитьем спасался шерстяными напульсниками и сдержанно покашливал. Затем он виновато обернулся, словно музейная тишина была священна. Человек, остановившийся перед носорогом, был единственным посетителем. На голове у него сидел котелок, торчащий так округло, словно над этой войлочной полусферой тоже поработали таксидермисты, набив ее конским волосом и опилками. Так как его молодое здоровое лицо с упитанными толстыми щеками тоже имело шаровидную форму, то казалось, что котелок служит зеркальным отображением головы. Интересно, признал ли бы носорог в носителе котелка своего сородича, увенчанного, подобно ему, жестким наростом? Или при виде котелка он только рассвирепел бы?

У сторожа котелок вызывал чувство почтения. Возможно, не только котелок был причиной производимого посетителем впечатления. В человеке, чью голову он прикрывал, при всей чувственности и жизнерадостности его общего облика было что-то начальственное. Воздух, которым он дышал, облаком собирался вокруг него среди колонн из рыжего песчаника, как бы придавая его фигуре величавость, окутывая ее инеем царственной мантии.

— На носорога я насмотрелся, — объявил он сторожу. — Теперь хотел бы посмотреть диорамы. Будьте так любезны зажечь там свет!

Музей представлял собой только что отстроенный дворец, в котором еще не выветрился запах извести и свежего лака. Из-под хрустальных пробок высоких стеклянных бутылей, относившихся к гораздо более старым коллекциям и содержавших в себе закрученных штопором ленточных червей, выцветших змей, головастиков-эмбрионов и непонятные полурастительные-полуживотные создания подводного царства, казалось, просачивались пары спирта. Или это был запах мастики, которой натирали полы? То, чем был наполнен здесь воздух, убийственно действовало на все живое. Вот стоит дронт, легендарная смешная птица величиной с курицу, вооруженная громадным клювом, истребленная на острове Маврикий задолго до того, как таксидермисты Зенкенберговского музея[21]приступили к своей деятельности на благо просвещения. От этой помеси утки с пеликаном сохранились одни только кости, которые теперь несли караульную службу в своей стеклянной будке.

— Это знаменитый дронт, — сказал сторож.

Черная полусфера наклонилась вперед. Добродушные голубые глаза с любопытством глянули из-под изогнутых полей. Потом господин снова выпрямился:

— Остров Маврикий, как мне кажется, находится довольно-таки далеко от Медвежьего острова. По крайней мере я дронтов на Севере не встречал.

Это было сказано довольно строго. Нечего, мол, сторожу тыкать пальцем во все, что ни встретится: каждое страусиное яйцо, каждую бабочку, каждого удава, заглатывающего водосвинку[22]Строгого господина привела в музей не общая любознательность. Для него это была работа. Он хотел поближе ознакомиться с интересующим его предметом. Он приходил сюда не в первый раз. Сторож уже знал этого посетителя. Обыкновенно он просто гулял по залам, пока однажды не набрел на диорамы. Некоторые залы стояли еще пустые, но уже было решено, что там должно разместиться. С музеями дело обстояло приблизительно так же, как с наукой вообще, чьим храмом и чьей сокровищницей они являются: пока еще не все разделы будущих познаний были доступны для посещения, но уже было известно, где они расположатся, каковы будут их размеры, а также в общих чертах было намечено, что они будут в себе содержать. Когда этот музей заполнится целиком, земля окажется исследованной до конца. Уже сейчас белые пятна на земном шаре походили на пятна снега, остающиеся в марте на южных склонах Таунуса. Они таяли на глазах под солнцем безграничного человеческого любопытства. Достаточно было какому-то месту на земле оказаться неисследованным или недоступным, чтобы туда тотчас же снарядили дорогостоящую экспедицию, которая отправлялась в эту область с опасностью для жизни, причем речь вовсе не шла о каких-то надеждах на богатую добычу или об освоении этих земель в целях использования. Испанские идальго, кряхтя вскарабкивавшиеся в тяжелых доспехах на перуанские Анды в надежде отыскать золотое Эльдорадо, были по сравнению с ними сущими рационалистами и утилитаристами, ибо никакого золота современные исследователи не собирались искать. Как малые дети, которые разбирают на части тикающий будильник, они только хотели без всякой корысти заглянуть своими глазами внутрь закрытого футляра.

Человек в высоком котелке тоже пришел, чтобы заглянуть своими глазами в один из освещенных ящиков, длинный ряд которых выстроился в темном коридоре. Сторож обратился к нему с пространными предостережениями, призывая быть внимательным, словно там, в темноте, человека подстерегают западни и ловушки. На самом деле пол в галерее был совершенно ровный. Здесь можно было, как в дикой природе, но только с гораздо большим удобством, наблюдать за жизнью самых быстрых и самых скрытных животных, не опасаясь промочить ноги и нажить ревматизм да в придачу еще и вернуться с пустыми руками. Сюда нанесли целые деревья: дубы с могучими корнями, среди которых занимались своей работой бобры, представленные в виде семейства, в котором имелись отец, мать и детки. Листва — конечно, искусственная — радовала глаз законсервированной роскошью вечнозеленого летнего дня. А реалистически воссозданное беспорядочное нагромождение земляных кочек, древесных корней и камыша на переднем и среднем плане плавно перетекало в живописный задник, на котором перед глазами зрителя возникал пейзаж Таунуса, написанный широкой кистью театрального художника, в почерке которого, однако же, чувствовалось некоторое знакомство с новейшей пейзажной живописью — фосфоресцирующими альпийскими лугами Холдера[23]и пастозным, густым мазком поздних импрессионистов. Человеку в котелке понравились олени и косули в осеннем лесу, зайцы и фазаны в поле, заросшем маками и васильками, пара могучих зубров, шлепающих по лужам бескрайней заболоченной низины, но здесь он ограничился только беглым осмотром. Витрина, к которой он устремлялся, находилась в конце коридора.