Читать книгу - "Девушка и ночь - Гийом Мюссо"

Вдруг на меня откуда-то выкатился здоровенный лающий рыжий ком. Огромная анатолийская овчарка. Я до смерти боюсь собак. Когда мне было лет шесть, на дне рождения моего приятеля на меня ни с того ни с сего набросился их Красный Чулок^[125]. Без всякой видимой причины он впился мне зубами прямо в лицо. Я тогда чуть не лишился глаза и крепко запомнил тот случай, после которого у меня навсегда остался не только шрам на переносице, но и неописуемый животный страх перед собаками.

– Тихо, Улисс! – следом за псом возник сторож, коротышка с мускулистыми ручищами, непропорционально огромными в сравнении с телом. На нем была матроска и кепка-капитанка, как у Попая^[126].

– Спокойно, пес! – бросил он, повысив голос.

Короткошерстный, крупноголовый, под метр в холке, кангал^[127] пялился на меня недобрым взглядом, как бы предупреждая: ни шагу дальше. Он, верно, чуял мой страх.

– Я к месье Даланегра! – пояснил я сторожу. – Это он дал мне код замка от калитки.

Покуда крепыш-сторож раздумывал, верить ли мне, здоровяк Улисс успел схватить меня за нижний край штанины. Я не удержался и закричал – сторожу пришлось вмешаться: прямо так, голыми руками, он принялся трепать пса, заставляя его ослабить хватку.

– Брось, Улисс!

Несколько раздосадованный, Попай рассыпался в извинениях:

– Ума не приложу, что это на него вдруг нашло. Обычно он у нас такой ласковый, ну прямо как плюшевый мишка. Видать, от вас чем-то пахнет.

Пахнет страхом, подумал я и пошел дальше своей дорогой.

Фотограф построил себе весьма оригинальное жилище: эдакий калифорнийский коттедж в форме буквы L из светопроницаемых бетонных блоков. Со стороны наполненного до краев бассейна открывался чарующий вид на деревню и холм Био. Из приоткрытых остекленных проемов изливался оперный дуэт – знаменитейшая ария из второго акта «Кавалера розы» Рихарда Штрауса. Как ни странно, звонка рядом с входной дверью не оказалось. Я постучал, но ответа не последовало: слишком громко играла музыка. По южной моде я обошел дом через сад, чтобы подойти ближе к музыкальному источнику.

Даланегра заметил меня и махнул рукой, приглашая пройти в дом через стеклянные двери.

Он заканчивал работу. Жилище представляло собой огромный дом, превращенный в фотостудию. Перед съемочным объективом одевалась натурщица. Дородная красавица, которую художник увековечил в виде фотообраза – о чем я догадался по сценическо-постановочным атрибутам – в позе Махи обнаженной, шедевра Гойи. Я где-то вычитал, что последнее время фотохудожник увлекался тем, что воспроизводил творения мастеров живописи, привлекая к этому пышнотелых натурщиц.

От декорации веяло дурным вкусом, но никак не пошлостью: широкий диван зеленого бархата, мягкие подушки, кружевные одеяния, воздушные покрывала – все это напоминало в некотором роде ванну с пеной.

Даланегра стал обращаться ко мне без церемоний сразу, как только я вошел:

– How are you, Thomas?^[128] Come on^[129], входи, мы уже закончили!

Внешне он походил на Христа. Вернее, если оставаться в рамках живописных сравнений, на автопортрет Альбрехта Дюрера: волнистые волосы до плеч, симметричное исхудалое лицо, короткая, ровно подстриженная бородка, немигающие глаза, а под ними круги. Вот только облачение на нем было несообразное: расшитые узором джинсы, трапперская жилетка с бахромой и короткие, по щиколотку, остроносые сапоги со скошенными каблуками.

– Я ничего не понял из того, что ты наговорил мне по телефону. Я только вчера прилетел из Лос-Анджелеса и чувствую себя как выжитый лимон.

Он пригласил меня присесть за стол из необработанной древесины, покуда сам прощался с натурщицей. Разглядывая висевшие кругом фотографии, я вдруг понял, что мужчин в творчестве Даланегра не существует и в помине. Отвергнутые, стертые из памяти раз и навсегда, они освободили место женщинам, предоставив им право расцветать в мире, напрочь лишенном мужских особей.

Вернувшись ко мне, фотограф сначала упомянул о своих дочерях, потом об актрисе, которая играла в киноверсии одного из моих романов и которую он уже увековечил в фотографии. Когда эти темы были исчерпаны, он полюбопытствовал:

– Скажи, чем я могу тебе помочь?

2

– Эту фотографию сделал я, of course!^[130] – признался Даланегра.

Я перешел прямо к делу, раз уж он, как видно, был расположен мне помочь, и показал ему обложку книги Пьянелли. Он чуть ли не вырвал фотографию у меня из рук и впился в нее глазами, как будто давно не видел.

– Это было снято на выпускном балу, так ведь?

– Точнее, на предновогоднем, в конце девяносто второго.

Он согласился:

– В то время я как раз заведовал в лицее фотокружком. Видно, тогда я тоже оказался там – заскочил сфотографировать Флоранс с Оливией. Потом увлекся и стал щелкать направо-налево. А пленку проявил только через несколько недель, когда начали поговаривать, будто эта девица сбежала со своим преподавателем. Эта фотография входила в первую часть съемки. Я предложил ее в «Нис-Матен», и они тотчас же купили.

– Но ведь она отредактирована, так?

Он прищурился.

– Верно, а ты глазастый. Мне пришлось выделить двух героев, чтобы подчеркнуть настроение композиции.

– А оригинал у вас сохранился?

– Я оцифровал все свои аналоговые фотографии начиная с семьдесят четвертого года.

Я уже начал думать, что мне повезло, но тут Даланегра поморщился:

– Все хранится где-то на сервере или в облаке, как говорят сегодня, только не знаю, как до них добраться.

Видя мое замешательство, он предложил позвонить по скайпу своей помощнице в Лос-Анджелес. На экране его компьютера высветилось заспанное лицо молодой японки.

– Привет, Юко, можешь оказать мне услугу?

Сине-бирюзовые прядки, белоснежная блузка со школьным галстучком – такое впечатление, что она собралась на карнавал.

Даланегра точно объяснил, что ему нужно, и Юко обещала вскоре с нами связаться.

Фотограф закрыл скайп, направился к кухонному столу и взял в руки миксер, собираясь приготовить какой-то напиток. В стеклянную чашу он накидал шпинат, куски банана, заправил все это кокосовым молоком. И через тридцать секунд слил получившуюся зеленоватую жижу в два больших стакана.