Читать книгу - "Цвет жизни - Джоди Пиколт"

В кармане жужжит телефон. Смотрю на номер — профсоюзный адвокат.

— Рут, — говорит он, когда я отвечаю, — надеюсь, я не слишком поздно.

Я чуть не рассмеялась. Можно подумать, я смогу сегодня заснуть!

— Почему Департамент здравоохранения лишил меня лицензии?

— Из-за подозрения в халатности, — объясняет он.

— Но я ничего плохого не сделала. Я проработала там двадцать лет, и они все равно могут меня уволить?

— Есть вопрос поважнее увольнения. На вас завели уголовное дело, Рут. Государство считает вас виновной в смерти этого ребенка.

— Не понимаю, — говорю я, и слова режут язык, как ножи.

— Они уже созвали большое жюри. Мой вам совет: наймите адвоката. Это не мой профиль.

Наверное, я сплю. Этого просто не может быть.

— Моя начальница сказала мне не прикасаться к младенцу, и я не прикасалась, а теперь меня за это наказывают?

— Государство не волнует, что сказал ваш руководитель, — отвечает профсоюзный адвокат. — Государство видит мертвого ребенка. Они нацеливаются на вас, потому что считают, что вы не справились как медсестра.

— Вы ошибаетесь, — качаю я головой в темноте и произношу слова, которые держала в себе всю жизнь: — Они нацеливаются на меня, потому что я Черная.

Несмотря ни на что, я засыпаю. Я знаю это, потому что, когда я слышу звук отбойного молотка в три часа ночи, мне кажется, что это часть сна, в котором я опаздываю на работу и застреваю в пробке, а в это время дорожные рабочие пробивают траншею между мною и тем местом, куда мне нужно попасть. Во сне я сигналю автомобильным гудком. Отбойный молоток не останавливается.

А потом вдруг, ни с того ни с сего, я прорываюсь наружу сквозь пелену сна, удары отбойного молотка детонируют, дверь спальни слетает с петель и в комнату с оружием в руках вваливается толпа полицейских.

— Что вы делаете? — кричу я. — Что вы делаете?

— Рут Джефферсон? — гаркает один из них, и у меня пропадает голос, я не могу произнести ни звука, поэтому просто дергаю головой: да. Он мгновенно заламывает мне руку за спину, толчком укладывает лицом в пол и, упершись коленом мне в поясницу, надевает мне на запястья пластиковую стяжку. Остальные переворачивают мебель, вываливают на пол содержимое ящиков, сбрасывают книги с полок.

— Большое жюри обвиняет вас в непредумышленном убийстве, — заявляет полицейский. — Вы арестованы.

Другой голос пронзает жестяное эхо этих слов.

— Мама? — кричит Эдисон. — Что происходит?

Все глаза обращаются к двери спальни.

— Не двигаться! — кричит другой полицейский, направляя пистолет на моего ребенка. — Поднять руки!

Я начинаю кричать.

Они накидываются на Эдисона, трое валят его на пол. На него надевают наручники. Я вижу, как он в панике тянет голову в мою сторону, на шее у него вздуваются мышцы, глаза вращаются, он пытается увидеть, все ли в порядке со мной.

— Оставьте его, — всхлипываю я. — Он тут ни при чем!

Но их это не интересует. Они видят только шестифутового черного парня.

— Делай, что они говорят, Эдисон! — кричу я. — И позвони тете.

Мои суставы трещат, когда полицейский вдруг рывком за запястья ставит меня в вертикальное положение, в позу, которую мое тело отказывается принимать. Остальные полицейские собираются позади, оставляя на полу кучи из содержимого моих шкафов, книжных полок и ящиков.

Ото сна не сталось и следа. Меня в ночной рубашке и тапочках стаскивают по крыльцу, я спотыкаюсь и сбиваю колено о тротуар, потом меня головой вперед вталкивают на заднее сиденье полицейской машины. Я про себя молю Бога, чтобы кто-нибудь догадался освободить руки моему сыну. Я молю Бога, чтобы мои соседи, которых посреди ночи разбудил шум в нашем сонном районе и которые с выбеленными луной лицами стоят в дверях своих домов, когда-нибудь спросили себя, почему они все хранили гробовое молчание, почему никто даже не поинтересовался, не нужно ли мне помочь.

До этого я бывала в полицейском участке. Один раз приходила, когда на стоянке перед продуктовым магазином какой-то придурок зацепил мою машину и уехал, не дожидаясь меня. Второй раз я держала за руку пациентку, которая подверглась сексуальному насилию и никак не могла решиться рассказать о случившемся полицейским. Но теперь меня заводят в участок через другой вход, где полыхают яркие лампы дневного света. Меня передают офицеру, совсем молодому, почти мальчишке; тот усаживает меня, спрашивает мое имя, адрес, дату рождения и номер социального страхования. Я отвечаю так тихо, что несколько раз ему приходится просить меня говорить громче. Потом меня подводят к некоему подобию копировальной машины, только это не копировальная машина. Мои пальцы по очереди прокатывают по стеклянной поверхности, и на экране появляются отпечатки.

— Классная штука, да? — говорит мальчик.

Интересно, мои отпечатки пальцев уже в системе? Когда Эдисон был в детском саду, я однажды сходила с ним на День общественной безопасности, где у него взяли отпечатки пальцев. Он был напуган, и я поначалу тоже. Тогда я считала, что бояться мне нужно только одного: что его когда-нибудь заберут у меня и что страшнее этого ничего быть не может.

Мне никогда не приходило в голову, что меня могут забрать у него.

Потом меня ставят к шлакоблочной стене и фотографируют анфас и в профиль.

Молодой полицейский ведет меня в единственную камеру, имеющуюся в нашем участке, маленькую, темную и холодную. В углу я вижу унитаз и раковину.

— Простите, — говорю я, откашлявшись, когда за мной захлопывается дверь. — Сколько мне здесь сидеть?

Он смотрит на меня, не без сочувствия.

— Сколько понадобится, — загадочно говорит он и уходит.

Сажусь на скамейку. Она сделана из металла, и холод тут же проходит через мою ночную рубашку. Мне хочется в туалет, но я стесняюсь делать это здесь, в открытом месте, ведь за мной могут прийти в любую секунду.

Позвонил ли Эдисон Адисе? Пытается ли она уже вытащить меня отсюда? Рассказала ли ему Адиса об умершем ребенке? Считает ли меня виноватой мой собственный сын?

Внезапно мне вспоминается, как двенадцать часов назад я в особняке Хэллоуэллов под классическую музыку макала хрустальные нити в раствор аммиака. Несочетаемость тогдашнего и нынешнего моего положения заставляет меня подавиться смехом. Или всхлипом. Я уже не могу отличить.

Возможно, если Адисе не удастся вытащить меня отсюда, помогут Хэллоуэллы? Они знают нужных людей со связями. Но сначала придется рассказать о том, что случилось, маме, и, хоть она будет защищать меня до смерти, я знаю, что какая-то часть ее будет думать: «Как до этого дошло? Как могла эта девочка, ради счастливой жизни которой я гнула спину, оказаться за решеткой?»

И я не буду знать, что ответить. На одной стороне качелей мое образование, мой сертификат медсестры, двадцать лет службы в больнице, мой чистенький маленький дом, моя безупречная «Тойота РАВ4», мой сын, принятый в общество Национальная честь^[18], — все эти строительные блоки, из которых состоит мое существование; но на другой стороне громоздится одно-единственное качество, которое настолько тяжело, что постоянно перевешивает: моя коричневая кожа.