Читать книгу - "Веревочка. Лагерные хроники - Яков Капустин"

В целом же всё было нормально, пока не наступил пятьдесят седьмой год – год фестиваля.

Участковый принёс бумагу, где нам с матерью предписывалось выехать на сто первый километр от Москвы на время фестиваля.

– Сама знаешь за что – сказал участковый; наверное ему донесли о материных запоях.

Ну а меня отправили, видимо, для того, чтобы ей было легче уехать.

Мать молча собрала вещи и уехала в какой-то городишко к знакомым, а я убежал с вокзала и решил остаться на фестиваль.

Кончилось тем, что меня задержали сначала во дворе, а потом дома и влепили один год малолетки. В лагере мне исполнилось восемнадцать, и освобождался я уже с общего режима без права проживания в Москве.

Это только легко сказать для человека, чья жизнь с детства связана с Москвой.

Короче говоря, прописки мне не давали около двух лет, а потом после трёх предупреждений, дали полтора года строгого.

И понеслось. Жить на сто первом километре по общежитиям с уголовщиной, пьяницами и проститутками невозможно, а длительные пребывания в Москве, всегда заканчивались для меня подписками и тюрьмой.

Может быть я бы и плюнул на всё и уехал куда-нибудь в Горький, но у меня уже была жена Люба и сын Женька, а кроме того у матери умерла сестра, и она осталась совсем одна.

Короче, вот уже почти двадцать лет я мыкаюсь по лагерям, не имея ни жизни ни покоя.

Уже и жена устала, и у меня сил нет. Жить где-то вне Москвы, так лучше в лагере.

А живу в Москве – рано или поздно ловят. То с работы сдадут, то с подъезда.

В жизни ничего не украл, дерусь только в лагере, не пью и не курю.

Вскоре Женя ушёл на досрочное, но звонил мне в контору постоянно и просил, при первой возможности, приехать к нему в Москву.

Такая возможность появилась не скоро. Мы с женой ехали как-то через Москву на юг, и я предложил ей поехать к Женькиной жене, где, как сказала его мать, он сейчас находится.

За те восемь лет, что мы не виделись, он успел отсидеть ещё два срока, и уже третий месяц жил на свободе, работая нелегально грузчиком на товарной станции. Зарабатывал он неплохо и утряс с участковым свои дела.

– Пока никто не напишет бумагу – закончил участковый их разговор.

Сына я не видел, а жена Люба приятная и тихая женщина, работавшая тогда на Всесоюзной студии грамзаписи, очень нам понравилась. Она, кстати, подтвердила, что на их с Женькой свадьбе играли Первый концерт Чайковского, а не марш Мендельсона, чем и закончила наш, ещё лагерный спор.

Чтобы поговорить без женщин, я предложил пойти выпить пива.

– О! Я тебя сейчас таким напитком угощу, завал!

Так я впервые попробовал разливную «Фанту», которая только появилась, и был в восторге.

Видя моё благополучие, Женька напомнил мне про тридцать шестой этаж.

– У тебя всё ещё впереди, попомнишь меня, а для меня жизнь уже кончается.

– Жень! Да тебе ведь только сорок два.

– Люба хочет развестись со мной – сил у неё уже нет, сын почти чужой, мать спивается совсем, а что мне без них делать.

– Приезжай ко мне! Захочешь – будешь у меня водителем, и с квартирой решим.

– Лишнее это всё, Не могу я тебя подставить. А я уже за себя не ручаюсь. Дошёл совсем. Нервы ни к чёрту.

Через два года я нашёл его у матери. Он был в синей телогрейке. От глаза до угла рта у него краснел большой полукруглый шрам.

– Это меня пьяные козлы пивной кружкой отоварили. Но я тоже им, гадам, устроил.

Я торопился, и мы на такси вместе поехали на вокзал. Я ехал на север, и у меня в багаже была дублёнка, поэтому свою кожаную куртку я отдал ему. Отдал и почти все деньги, что у меня оставались.

– У меня чувство, что мы видимся последний раз – его изуродованный глаз слезился.

Прошло несколько лет. Так получилось, что у меня в Москве появились связи и много возможностей. Я решил разыскать Женьку. Позвонил матери, но знавшая меня её соседка сказала, что мать недавно похоронили, а Женя сидит где-то в закрытой психиатрической клинике.

Я хотел было через знакомых эмвэдэшников узнать адрес, но, в конце концов, оставил это дело. Наверное, не хватило духу.