Читать книгу - "Проклятие семьи Пальмизано - Рафел Надал"

Глядя, как мать спускается по вьющейся меж зарослей кустарника тропке, Витантонио понял, что уже скучает. Дорожка петляла по открытой местности, огибая скалы Мурджи, как гигантская змея. Время от времени Доната останавливалась и оборачивалась, чтобы помахать ему рукой, но когда тропинка нырнула в лес, мать скрылась за деревьями. Вот она снова появилась ниже, у входа в ущелье, похожая на крошечную фигурку из рождественского вертепа; пересекает небольшой открытый участок – овсяное поле, сжатое, вероятно, в конце весны. Затем дорожка окончательно пропала в густом высоком кустарнике, и мать исчезла из виду. Они проплакали весь вечер и плакали, расставаясь, и сейчас глаза у Витантонио снова защипало. Впервые за три года Доната и Витантонио дали волю чувствам, чего не могли себе позволить, пока он был в бегах, а потому никогда раньше и не плакали, прощаясь. Но в тот день чувства взяли верх.

Витантонио постоял, устремив взгляд поверх оврага Гравина-ди-Латерца, в направлении Беллоротондо. Небо затянуло тучами, с противоположной стороны, из-за Матеры, донеслись раскаты грома. Вдруг стало темно, окрестные холмы словно растворились. Витантонио вздрогнул, услышав позади себя голос:

– Святая Варвара!^[39]

Это был Рузвельт. Он стоял в паре шагов позади, облокотившись на каменную изгородь загона для скота и равнодушно глядя на него. Витантонио не знал, давно ли за ним наблюдают. И как можно быть таким бесшумным?..

Четыре года назад Рузвельт вернулся из Америки и жил в хижине один со своим стадом, в двух часах пути от Матеры. Порой он по нескольку дней кряду не видел человеческого лица, перегоняя скот с одного пастбища на другое между Апулией и Луканией, окруженный лишь овцами да собаками.

Хижина состояла из одного большого помещения, где на почетном месте висел образ Девы Марии и рядом – портрет американского президента Франклина Делано Рузвельта. Одновременное почитание Богоматери и президента Соединенных Штатов Америки не было редкостью во многих домах Матеры и других горных поселений. И все же тут был особенный случай. Пастух мог часами говорить о своем герое: вот если бы в Италии был такой же Рузвельт; только Рузвельт заботится о бедных; Рузвельт лучший правитель на свете; Рузвельт скоро освободит Италию; Рузвельт погонит немцев до самой границы. Наслушавшись его речей, пастухи Альта-Мурджи решили переименовать своего товарища:, и Марио Монклузо навсегда стал Рузвельтом. Просто Рузвельтом.

Доната навещала Витантонио во второе или третье воскресенье каждого второго месяца, и безопасности ради Рузвельт уступал им для встреч свою хижину, удаленную от любопытных взглядов. Витантонио приходил на рассвете, чтобы не рисковать, и ждал тетю, которая ночевала у кузины в Латерце, на полпути от Беллоротондо. Когда Витантонио впервые вошел в хижину Рузвельта, он глазам своим не поверил: кроме упомянутых образа и портрета на стенах висели десятки открыток и плакатов с видами Манхэттена.

– Почему ты уехал из Нью-Йорка? – спросил он хозяина.

– Нью-Йорк – пустыня, – ответил тот без колебаний.

– Пустыня?.. Сколько там миллионов?.. – Витантонио был сбит с толку.

– Семь! Семь миллионов жителей, но все равно это пустыня. Я прожил там десять лет. Каждое утро по пути на работу я видел в поездах и метро тысячи человек; вечером, возвращаясь с работы, встречал их снова. Но за все это время ни разу словом не перемолвился ни с кем из своих попутчиков. В Америке я был один, и одиночество убивало меня.

– Тогда здесь, в этой дыре, ты тем более должен быть в отчаянии.

– Ничего подобного! С тех пор как я поселился в Мурдже, я ни дня не страдал от одиночества.

Таков был Рузвельт, и так он судил о мире. Он мыслил, как философ, и говорил, как поэт. Очередной проблеск молнии вернул Витантонио к действительности, и он решил вернуться в Матеру. Даже если за два часа пути его застигнет гроза, к наступлению ночи он будет уже у себя в пещере.