Читать книгу - "Синагога и улица - Хаим Граде"

От удивления реб Йоэл тепло улыбнулся своими бархатно-мягкими глазами и спросил слесаря, не смеется ли он или же действительно думает, что его средняя дочь собирается подражать младшей? Не может быть, чтобы отец на самом деле стремился таким дурным образом истолковать добрые намерения своего ребенка. Именно потому, что его средняя дочь не хочет подражать младшей, она открыто и честно говорит, что выйдет замуж за Йехиэла-Михла Генеса. Во всех дворах и переулках этот медник известен как тихий и ведущий себя по-еврейски молодой человек. Так почему же реб Хизкия должен возражать против этого брака? Аскет говорил еще долго и пылко, как будто медник был его родным племянником. Слесарь молчал, склоняя голову все ниже к стендеру, но при этом внимательно слушал.

В субботу утром перед молитвой реб Вайнтройб смотрел, как первый синагогальный староста реб Шефтл Миклишанский снова демонстрирует свою скромность. По своему обыкновению он отказался стоять на биме и распределять вызовы к Торе. А когда заменяющий его второй синагогальный староста спросил знаками, хочет ли тот получить мафтир, реб Шефтл знаками же дал ему понять, чтобы эту честь оказали кому-нибудь другому, особенно учитывая, что тот, кто получит сегодня мафтир, будет потом читать и такую красивую гафтору, как «И сказал Сион»^[124]. А он сам, первый синагогальный староста, ограничится тем, что будет на этот раз магбиа^[125]. Но чтобы евреи не подумали, не дай Бог, что поднимать Тору — не такая уж большая честь, после молитвы реб Шефтл пересказал обывателям, стоявшим вокруг него, красивую притчу Хофец Хаима, да продлятся его годы. Когда еврей поднимает развернутый пергаментный свиток Торы, отчетливо видно, как разворачиваются все миры; а когда пергамент сворачивают, сворачиваются все миры, потому что и нижние, и верхние миры записаны в Торе.

— Но что понимают в этом нынешние евреи? — подвел итог реб Шефтл Миклишанский и снял с плеч субботний талес.

Обыватели некоторое время богобоязненно наслаждались вкусом притчи Хофец Хаима. Сразу же после этого они вернулись на свои места и тоже сняли талесы. В этот момент над стендером синагогального старосты наклонился аскет реб Йоэл, как будто для того, чтобы прошептать ему на ухо какой-то секрет.

— Соседи по двору и прихожане нашей синагоги очень сочувствуют слесарю и его совершившей ошибку дочери. Но вы, реб Шефтл, отказали девушке от места. Когда люди узнают об этом, вас сочтут жестоким и больше не выберут синагогальным старостой.

Реб Шефтл почувствовал, что от злости пылают щеки и корни волосков его бороды. Однако он сделал над собой усилие, чтобы ответить тихо, неслышно для окружающих: ему не нужны ничьи советы о том, кого держать кассиршей в своем скобяном магазине. Реб Йоэл Вайнтройб, конечно, думает, что он все еще заскевичский раввин? Здесь, в этой синагоге, он не более чем аскет. Тем не менее он позволяет себе вмешиваться в дело слесаревой дочери.

— Это ведь был ваш совет, реб Шефтл, чтобы кассирша пошла в польскую школу изучать бухгалтерию. Но когда ваш совет привел к тому, что она споткнулась, вы решили избавиться от нее? Претензии к девушке за ее поведение могут иметь родители, а не вы. Ведь она не воровала денег из вашей кассы.

Последние слова реб Йоэл произнес несколько громче, как будто предупреждая синагогального старосту, что может и еще повысить голос и опозорить его перед всей общиной. Реб Шефтл, содрогнувшись, отступил к стене, а реб Йоэл сразу же вернулся на свое место по другую сторону орн-койдеша. Он знал, что этот праведник и скромник, который праведен и скромен только по праздникам и субботам, сдастся из опасения, как бы не пострадал его образ в глазах людей.

В ту же субботу днем старшая дочь слесаря, разведенная Малка, вошла в квартиру отца, крича, что, как выяснилось, ему мало того, что он разлучил ее с мужем, потому что тот был для него недостаточно религиозен; он хочет погубить и Итку тоже. Но Итка — человек другого сорта, да и времена теперь другие. Пока Итка стыдится и раскаивается, что причинила всем столько сердечной боли, от нее еще можно добиться, чтобы отныне она вела себя по-другому. Но если отец не простит ее и не впустит в свой дом, то кто знает, какими кривыми путями она еще может пойти.

Страдания смягчили упрямство реб Хизкии, так полоса железа размягчается в кузнечном огне. Поэтому слова старшей дочери сильно напугали его, тем более что и аскет реб Иоэл посоветовал взять обратно в свой дом младшую дочь, пока не поздно. Отец согласился принять Итку назад, и реб Шефтл Миклишанский тоже взял ее обратно на работу в свой скобяной магазин.

17

В городских садах и по берегам рек ранняя осень уже обожгла края листьев на концах веток. Светло-желтый, огненный цвет ворвался в зеленую чащу кустов и деревьев. Но в дебрях еврейских задворков и переулков, где никакая зелень не растет, о приходе осени возвещает шофар, трубящий в месяце элул. Он вдувает в переулки холодный сырой ветер и привносит в сердца болезненный надрыв. Глаза засматриваются в небо и сосут из облаков мутную печаль. Летом синагогальный двор пустовал и сиял в солнечном свете голубой краской оконных рам и белой штукатуркой стен. Теперь же он выглядел грязным от дождевой влаги, но был полон молящихся, деревянных прилавков продавцов книг и стоящих на ступенях попрошаек. Вокруг прилавков рядом с Городской синагогой стояли евреи и покупали молитвенники на Дни трепета. Кто-то торговался по поводу синего бархатного мешочка для талеса. Сгорбленная морщинистая старуха листала своими длинными худыми пальцами сборник тхинес так нежно, словно гладила головку своего маленького внука. Рядом стоял мальчик и восхищенно рассматривал большой витой шофар, лежащий между стопками святых книг, как баран, запутавшийся рогами в кустах, в то время как праотец наш Авраам готовился принести в жертву сына своего Исаака.

Во дворе Лейбы-Лейзера тоже ощущали приход осени по тому, как бледнел солнечный свет, который уже не обжигал и не слепил. Однажды утром, когда соседи разошлись по мастерским, по лавкам и на рынок, посреди пустого двора стояла жена садовника Грася. На ее высоком, бледном, выпуклом лбу всегда было много мелких морщинок, а в эту минуту он еще больше сморщился от удивления: с закопченной до черноты стены рядом с окном, темным и кривым, слепо смотрел четырехугольник еще одного окна, теперь замурованного кирпичом и заштукатуренного. Грася никогда его прежде не замечала и спрашивала себя, почему солнце освещает это замурованное окно, а не окно со стеклами? Хотя, как выяснилось из истории с чертями, стучали в стену совсем не черти, а жена обивщика, Грася все еще верила во всякие необычайные вещи. Например, в то, что за замурованным окном наверняка живет человек, покрытый паутиной, и что он выходит во двор только ночью, когда все спят. «Но кто он, этот покрытый паутиной человек, скрывающийся в темноте?» — спросила себя Грася и тут же вздрогнула, услышав плач из квартиры, в которой жил бывший заскевичский раввин.