Читать книгу - "Кто боится смотреть на море - Мария Голованивская"

Проходя через комнату хозяина и увидев телевизор, воскресивший в памяти две эти рекламы, Ласточка вспомнил, что по возвращении в Москву передарил Андрею подарок одной из своих подружек, мужские духи Eau Sauvage. Тот был счастлив как ребенок, и, кажется, именно эти духи обеспечили ему следующую – уже над женщиной – победу. По крайней мере, Ласточке было приятно так думать.

В Мартиной комнате он провел всего несколько минут. Она была самой маленькой в квартире и, наверное, за счет этого казалась наиболее уютной. На окнах висели светлые ситцевые занавески, которые Марта принесла из дома, из окна открывался милый вид на крошечную площадь с одиноким деревцем посредине, где обычно стояли мотоциклы и курили подростки. Виден был также дом за площадью, солидный темный дом, первый этаж которого занимал престижный французский банк. Видно было и небо. «Из ее окна видна перспектива», – подумал Ласточка.

Он сделал круг по квартире и оказался в столовой, которая находилась прямо перед кухней. Вид из окна такой же, как и из кухни, посредине – светлого дерева стол, вокруг четыре стула, на столе – пластмассовая под плетенку тарелка с такими же пластмассовыми запыленными фруктами. Он вернулся на кухню и взял яблоко. Яблоко было настоящее, но вкус совершенно синтетический. Он подложил его к его пластмассовым собратьям в столовой: подобный подобному рад.

Звонки он решил отложить на вечер и вышел на улицу пройтись. Спустился по широкой скрипучей деревянной лестнице – своего рода распадавшимся хребтом всего дома. Двери всех квартир-мастерских были открыты настежь, всюду кипение жизни достигало предельной отметки, на лестнице курили, плевали, бросали окурки, несмотря на запрещающие таблички. Он вышел из подъезда и пошел направо: «Раз сегодня у нас в программе прогулка одинокого мужчины, отправимся на улицу Сен-Дени, это в пяти минутах отсюда».

Выйдя на Сен-Дени, он испытал одновременно разочарование и восторг. Была середина дня, и секс-шопы только-только лениво начинали открываться. Народу почти не было. Выцветшие картинки в витринах воображения не будили. Двери в черные глубокие подъезды были наглухо закрыты, негры сонно убирали мусор. В общем, он отчетливо понимал, что, несмотря на яркое солнце, видит черно-белый бездарный снимок-слепок улицы, и расцвечивать его придется исключительно за счет собственной фантазии и невероятных по яркости воспоминаний. Краски на этой улице начинают играть как раз тогда, когда заходит солнце. Как же это выглядит вечером? Он вспоминал.

Впервые он оказался здесь с Ингрид много лет назад, и она была смущена. Посредине улицы сплошным потоком шла серая толпа мужчин, почему-то преимущественно в плащах. Ингрид, державшая его за рукав, была здесь, кажется, единственной «порядочной девушкой». Изредка от серой толпы отделялся тот или иной отросток, подходил к той или иной девушке и начинал разговор. Девушки всех возрастов, калибров, мастей стояли в дверных проемах – когда Ласточка заглянул в один такой проем, ему показалось, что там нет никакого подъезда, что это лишь узкий коридор между домами, в который и выходят двери квартир.

В таких проемах стояло обычно по три или четыре девушки-женщины, каждая одета в своем вкусе. Например, одна была в шубке, под шубкой – ничего, только черный бархатный кошелечек на причинном месте, натянутый как трусики, на двух позолоченных цепочках. И когда она чувствовала на себе заинтересованный мужской взгляд, она немедленно распахивала шубку, показывая и себя, и кошелек. Эта работала под Мальвину – золотые кудри до плеч. Ее приятельница, все время курившая какие-то золотые тонкие сигаретки, была в кожаных обтягивающих брюках и кожаном лифчике, не закрывавшем сосков. Третья из этой же подворотни, женщина лет сорока, была затянута в черную рыболовецкую сеть, из которой ее тело все время норовило вытечь, как дрожжевое тесто из кадки.

На улице попадались какие угодно женские типы: и невинные лицеисточки, и шикарные бабы в мехах, работающие под «Шанель», и располневшие мамаши семейств, и рокерши, увешанные железками, – здесь был весь мир. Из секс-шопов во все стороны летели латиноамериканские ритмы, и еще в тот день была какая-то странная распродажа пип-шоу: за смехотворные деньги можно было вдоволь наподглядываться.

После восьми вечера эта серая, унылая, грязная улица превращалась в место сумасшедшего буйства и праздника. Кстати, когда они с Ингрид неторопливо шли по улице, шепотом обмениваясь впечатлениями, одна из проституток приняла Ингрид за свою, а Ласточку – за ее клиента и пожелала ей то ли удачной работы, то ли еще чего. Ну а ему ясно чего она пожелала – «семь футов под килем», и он ее за это от души поблагодарил.

Внезапно воспоминания Ласточки были прерваны отчаянным криком. Человек подлетел к нему и, страшно тряся его за плечи, начал что-то орать прямо в лицо.

– Боже мой, Властелин Властелинович, – кричал он, – сколько лет, сколько зим!

Это был школьный приятель, вспомнивший Ласточкину школьную кличку.

– Надо же – в Париже встретились! Да еще здесь! За этим делом сюда надо попозже приходить! Я тут у друзей на две недельки по вызову, хожу вот, культуру поправляю. Ты-то как?

Ласточка неопределенно улыбнулся и пожал плечами.

– Господи, чего о тебе только в Москве не болтали! Двадцать лет не виделись, как я узнал тебя, сам не понимаю! Ты прямо как был мальчик, так и остался. Ты чего в очках-то, солнца же нет? Чуть сердце не выскочило!

(Как же зовут тебя, однокашничек?)

– Я как раз перед отъездом с Тамаркой Симоновой виделся, она-то мне про тебя все и порассказала: что женат, бес, был шесть раз, да все на иностранках, что весь мир объездил, чего только делал ты, она не знала. Она думала, что даже вроде помер ты! Вот дура! Я порасскажу ей. Ты где остановился-то? Может, опрокинем?

Ласточка еле отвязался от него, сославшись на занятость, но обещал позвонить и встретиться и даже взял его адрес и телефон. Когда уходил, тот, ошарашенный, все смотрел ему в спину. А Ласточка уходил как можно скорее. Он никогда не любил этого своего одноклассника, этого простого паренька «из народа», вымахавшего себе карьеру благодаря происхождению и толстому заду. Для парнишки этого все советское было родное, да и в новые времена он не оплошал: руководит, директорствует, новыми методами овладевает. Ласточка помнил, как того еще в школе, как надерется, все тянуло о бабах разговаривать, мерзко так, как он сам определял – «по-простому». Ласточка бежал прочь. Надо же, где встретились! Круг замкнулся.

Он вернулся домой, шатаясь от усталости. Поднимался по лестнице, кажется, целый час, и рабочие с удивлением смотрели на него, пытаясь определить, употребление какого именно пойла привело его в такое состояние. Обедать он был не в силах. Выпил сока, гранатового, который Марта вчера перед уходом руками отжала для него, и завалился в кресло-качалку в полном изнеможении. Он боялся вскрывать очередное письмо, боялся сильного впечатления, которое сейчас ему уже было бы не под силу Но в конце концов все-таки отважился и вскрыл конверт.

Посреди белого листа бумаги были отпечатаны на машинке стихи.