Читать книгу - "Источник солнца - Юлия Качалкина"

Зачем-то взял Евграф Соломонович с собой папку, и теперь нес ее под мышкой, не зная, куда деть. Она ему мешала. Он ее перекладывал туда-сюда, поправлял сползавшие очки и почему-то вспоминал, как почти двадцать лет тому назад, где-то здесь, возле эстакады, было кафе. И там торговали эклерами. Некоторые глупые люди не любят эклеры за то, что в них много крема. А они с Настей тогда любили. И их, что замечательно, не тошнило. Был теплый весенний день, они сбежали с работы пораньше и пришли сюда. Евграф купил целый кулек и смотрел, как Настя ела – кусала, а начинка предательски капала ей на плащ незамеченной с другого конца пирожного. Ветер играл ее распущенными волосами, норовя сунуть их в рот. А Настя смеялась и поправляла сбившиеся пряди липкими сладкими пальцами. И Евграф тогда впервые в жизни подумал, что эта маленькая женщина не боится его, не боится быть наивной, любить эклеры, портить прическу, плащ… не боится, что он – едва знакомый мужчина – может вдруг сделать ей больно. Она была настолько жива тогда, что при взгляде на нее хотелось жить. И жить вечно.

И еще он вспомнил, как они потом гуляли по набережной, смотрели на колесо обозрения, кидали камешки в Москву-реку и рассуждали, глубока ли она. Настя, смешно тараща глаза, говорила, что если человек упадет туда, то, даже умея плавать, не спасется без посторонней помощи. Ведь у этой реки бетонные берега. Высокие. И она подбегала к парапету, вставала на цыпочки, упиралась подбородком в скрещенные руки и смотрела вниз. Евграф подходил и тоже смотрел. И оба стояли так, отыскивая свои отражения в мутной речной глади. И не находили.

А потом шли дальше, болтая обо всем на свете: о Настиной анатомичке, о том, что ректор велел всем халаты иметь одинакового образца – с завязочками на спине. А у нее был только с пуговицами на груди. О том, как Евграф в прошлую субботу свински напился в ресторане Дома кино, и бедный интеллигентный Александров самоотверженно тащил друга на себе. А Евграф цеплялся за перила и порывался петь «Не искушай меня без нужды». Александров краснел и извинялся перед знакомыми и незнакомыми на каждом лестничном марше. Настя тогда сказала, что Александров – прелесть, и Евграф испытал чувство, близкое к ревности.

Дело в том, что романтичный Александров, тогда еще аспирант, все время ходил с разбитым сердцем. Дамы били его с каким-то поразительным постоянством, и так нещадно, что у Евграфа не раз возникало желание отомстить им как-нибудь за друга. А друг страдал – и так отдавался страданию, что был, кажется, не менее счастлив, чем если бы был любим. Даже более. Мечтал, исправлял недостатки своих муз богатством собственной творческой натуры, и, по сути дела, жил в мире прекрасных во всех отношениях людей. Потому что факт: любой человек рядом с ним становился лучше, чем был на самом деле. Евграф это испытал на себе.

Евграф любил Александрова. За то, что тот не боялся показаться смешным, за то, что умел слушать, что ради того, кто был ему дорог, мог делать не свойственные ему вещи – например, пить. И курить. Морщился, но курил. За то, что бывал беден. За то, что любил Мандельштама и тянул на свет божий Высоцкого в годы, когда певца активно «умалчивали». Мечтал когда-нибудь написать его биографию и преподавать на факультете спецкурс по авторской песне. Евграфу наплевать было на недостатки друга – что мал ростом, что не москвич (родом из Омска, приехал покорять столицу – и покорил-таки), что женщинами, опять же, бросаем, что в кино совсем почти не разбирается. Евграфу было это все равно. Александров был друг, и больше ничего не имело значения.

Когда в такси по пути домой Евграф спал на дружеском плече, сердце Александрова вновь зияло широченной пробоиной от торпеды Амура. Но он и раненный был «прелесть». Настя не ошиблась. Евграф тогда сказал Насте, что Александров для него – навсегда. И Настя ответила, что это здорово. У нее был высокий светлый голос. И карие теплые глаза.

…Они шли, и по левую руку от них тянулся Парк культуры им. Отдыха, по правую бежали по шоссе машины и горели окна домов. Евграф прихватил с собой фотоаппарат и, попав под нужный фонарь, уловив «именно то» освещение, которое требовалось, просил Настю обернуться и делал снимок на ходу. Изображение выходило неровное. Вместо Насти на пленке получался световой блик. Отпечатанные позже фотографии всякий раз напоминали Евграфу Соломоновичу, что он все-таки не герой, не мастер.

Одна из этих черно-белых карточек до сих пор стояла под стеклом книжного стеллажа в его кабинете. Она уже пожелтела от времени и обтрепалась по краям. Но Москва-река за Настиной спиной все так же темна, как тогда, а Настя все так же улыбается ему сквозь годы.

И тут у Евграфа Соломоновича развязался шнурок.

– В какой стороне сейчас Нескучный сад? – Артем полуобернулся на ходу; порыв ветра растрепал его отросшие волосы. Тщетно он откидывал их со лба, сдувал, забавно щурясь в глаза Евграфу Соломоновичу.

Сашка вертелась, пойманная крепко братом за руку. Ей было это все жутко неинтересно: она не ловила, как ловил Евграф Соломонович, сходство бровей и подбородка Артема с бровями и подбородком Насти и не приходила к выводу, что его подбородок все-таки больше отцов – его, Евграфа Соломоновича, подбородок. И что эта странная какая-то грусть во взгляде – ничем не уничтожимая, – что эта грусть отчего-то напоминает ему совсем другого человека…

«Какой же он у меня еще ребенок, фу ты, Господи!» – Евграф Соломонович справился наконец с гордиевым узлом бантика на ботинке.

– Да в той же самой, что всегда был, думаю. На том берегу Москвы-реки. Помню, мы когда-то с Александровым, – Евграф Соломонович сощурился на небеса и приоткрыл рот, – мы когда-то ездили туда под Новый год стрелять по воде с набережной.

– Стрелять?

– Ну да. У Александрова был семейный дробовик – дед где-то под Омском откопал в огороде. Немецкий, времен Второй мировой. Веселое было время!..

Он отнял взгляд от небес и вдруг понял, насколько этим двоим детям, стоявшим на два шага впереди него, все равно. И не потому все равно, что они бесчувственные или какие еще слабые. Между человеческими поколениями стоит почти лингвистическая проблема необъясняемости – непереводимости ценностей одного на язык другого. Евграф Соломонович отчего-то только сейчас рассмотрел всю самостоятельность сыновних рук и ног, юркую радость Сашкиного хвостика, не зависящую ни от какого Евграфа Соломоновича со всеми его проблемами и анекдотами. Но самое странное, невероятное во всем этом было вот что: они шли гулять вместе. И были нужны друг другу зачем-то.

Ну а о чем с ними говорить? О Гарри Поттере? О проблемах переходного возраста? Мол, сынок, я тут подумал и решил рассказать тебе, как ЭТО бывает. Да-да, папа. Обращайся, подскажу. Что вот, например, моему сыну в этой жизни известно? Чем он жив?

Евграф Соломонович заглянул Артему в лицо сбоку: все трое шли вдоль эстакады не в ногу. О чем он думает? Брови Евграфа Соломоновича встали домиком от тщетных усилий понять. Нельзя же, в самом деле, взять человека, как книгу, и начать читать с любой страницы. И ведь это мой сын. Может, спросить его об институте? Да он опять скажет про Петю Тюленева, который один такой замечательный отличник на свете есть. Про музыку… да не знаю я, чего они там слушают сегодня. Мы носили в сердцах битлов и стриглись под Маккартни. А под кого стрижется он? И почему он вообще стрижется дома, а не в парикмахерской? Что он носит? По-моему, то, что я ему года полтора назад купил. Джинсы – уж точно. Почему, как Валя, не гонится за модой?