Читать книгу - "Спящий мореплаватель - Абилио Эстевес"

Она объявила об этом однажды утром 1960 года за тогда еще обильным завтраком. Она уедет с Кубы. Это окончательное, как она не преминула пояснить, решение было принято в тот день, когда она обнаружила, что не может купить английский джем даже в самой изысканной и известной кондитерской. Не говоря уже о том, что на ее туалетном столике неумолимо заканчивалась косметика бывшей медсестры (недаром настоящее имя канадки было Флоренс Найтингейл[63]), всемирно известной как Элизабет Арден.

Поэтому, по причине исчезновения английского джема и продукции великолепной Элизабет Арден, говорила Амалия Годинес с улыбкой, она намеревается бежать с Кубы.

А она никогда не говорила зря. Особенно если речь шла о чем-то, что могло принести ей выгоду.

После ее отъезда от нее пришло только три письма, бывшие, вероятнее всего, единственными, которые она написала. По крайней мере, и насколько было известно, единственными, которые она написала своей семье.

Первое, через семь месяцев после отъезда, было отправлено из Форт-Лодердейла[64]6 мая 1962 года. По странному совпадению, которое, без сомнения, никак не волновало далекую от религии Амалию, как раз 6 мая того года папа Иоанн XXIII канонизировал святого Мартина де Порреса. В коротком письме, написанном ее аккуратным «палмеровским» почерком, который ей привили в Havana Business Academy[65], Амалия рассказывала, что они с Эразмо уже работают в небольшой, но «роскошной» (именно это слово она употребила) гостинице на берегу моря и что они уже сняли маленький и удобный домик с комнатой для ее «двух обожаемых крошек». «Двумя обожаемыми крошками» были ее дети, Валерия и Болтун, препорученные супружеской парой заботам Мамины, Андреа и Полковника до тех пор, пока они с мужем не устроятся в этой новой жизни, которой они собирались зажить.

Второе письмо пришло 24 января 1964 года и было отправлено из города под названием Ту-Харборс. Домашние не сразу смогли установить, что Ту-Харборс — это крошечный городок неподалеку от Дулута, Миннесота, на берегу озера Верхнего.

Это письмо было еще короче предыдущего, и в нем уже не было ни слова о крошках. На сложенном вдвое листе розовой бумаги с фирменным грифом как раз бумажной фабрики Амалия немногословно сообщала всего три новости: первая — что в Нью-Йорке она побывала на постановке «Хелло, Долли»! («Кэрол Чэннинг божественная и восхитительная», — отметила она); вторая — что они расстались с Эразмо: «несовместимость характеров, два таких разных человека с такими разными устремлениями не могли продолжать быть вместе»; третья — что она влюбилась «как Серена» (посмела написать Амалия) в высокого и обворожительного господина из Сидар-Рапидса, Айова, который чрезвычайно похож на Уильяма Холдена («я, как вы догадываетесь, чувствую себя Дженнифер Джонс»)[66]. И раз уж она вспомнила о Уильяме Холдене (и Дженнифер Джонс), она решила не подписывать письмо своим именем, а закончить его вместо подписи жизнерадостным названием фильма, который она видела двадцать лет назад и с тех пор обожала: «Любовь — самая великолепная вещь на свете!»

Третье письмо было получено три года спустя, в 1967 году. Дата на нем не была проставлена. (Валерия определит дату по штемпелю.) Но значилось место отправления: Пахрамп, Невада. Под непроизносимым названием города Амалия почему-то нарисовала горы и подписала: «Heart of the New Old West»[67]. Это третье письмо, последнее полученное дома от Амалии, было еще более немногословным, чем предыдущие. Она писала, что в свои тридцать два года чувствует, что «жила вполсилы». И добавляла: «Я многое испробовала, это правда, теперь мое единственное желание заменить слово «многое» на слово «все». Америка — это не страна, это что-то большее, великий и невероятный мюзикл, главной героиней которого я намерена стать. Папа, как ты был прав, какое преступление родиться на Кубе, когда на Севере, всего в девяноста милях от этого ничтожного острова в форме крокодила столько чудесных мест и самых разных замечательных городов! «Жизнь — это банкет, на котором одни наедаются, а другие остаются голодными»[68]. Письмо завершалось не как обычно, подписью или прощанием, а нарисованными губами и тремя словами, которые выражали больше, чем казалось на первый взгляд: «Peace and love»[69].