Читать книгу - "Киндернаци - Андреас Окопенко"

Улица Ноагассе. Этого не может быть: я стою на лестничной площадке, радуясь приятной прохладе, хотя вся лестничная клетка залита солнцем, но окна на всех этажах распахнуты, и темное парадное одновременно дышит речной свежестью и радостью яркого весеннего солнца, тетушка подхватила меня с собой, ей нужно сходить в лавку, это близко — через три дома от нашего, там, в тесном плену коричнево-серых высоких городских домов, вдруг светлый, парадный вход, выложенный прохладным кафелем, а по пути то и дело открываются просветы, в которых видны другие кварталы, неожиданные кусочки зелени и вода; этого не может быть, — и притом мама и папа, и вся семья тоже здесь, со мной, — не может быть, потому что уже было три года тому назад. Тогда мне было шесть лет. «Господи, какая же душечка был этот Тильки!» И я, как по волшебству, поднимаюсь по лестнице, не чуя под собой ног, только что я был на ровном полу нижней площадки, а вот уже снова наверху…

Этого не может быть, но все так и есть сегодня, и сегодня я не просто приехал в Вену погостить на каникулах, потому что теперь мы навсегда остаемся в Вене, мы — беженцы и сейчас остановились у родственников на Ноагассе. «Я показала нашему Тильки все новинки, которые теперь появились в Вене: грейпфруты и земляные орехи, и купила ему автоматическую игрушку, которая выдает тебе шоколадки, если бросить в щелку игрушечную монетку. В трамвае мне все завидовали, глядя на тебя, а ты так необычно говорил по-немецки, так правильно». Потом в лавке я получил пакетик с мармеладными бананчиками и один сразу засунул в рот. Еще одно невиданное, роскошное чудо. «А дядюшки еще нет, он, знаешь, будет только вечером». Дядюшку я совсем не помню. «Ну вот, смотри: эту этажерку я освободила для тебя. Можешь пока поставить на нее свои игрушки. А тут, смотри, лежит цветная бумага, это тебе от меня». — «Тетушка, а сколько мы тут у вас пробудем?»

Около Восточного вокзала дымят в вечернем тумане походные кухни, часть людей высаживается вместе с нами в Вене, другие остаются, им предстоит еще несколько часов езды до границы протектората или еще дальше — в Германский рейх. Отвести глаза, чтобы не зацепиться взглядом за походную кухню, а то, чего доброго, она схватит и не отпустит, и ты попадешь в лагерь. Вот счастье-то: все родственники тут, уже встречают, зацеловали со всех сторон, потом уселись с нами в два такси, и вот теперь наконец бегство кончилось и беженцы спасены.

— Что же ты, даже по-болгарски толком говорить не умеешь? — это из-под самого потолка голос дядюшки.

— Да оставь ты его в покое, он и без того толковый парнишка!

— Однако здесь, в Вене, тебе придется приспосабливаться: ведь ты ребенок, круглый ноль, понимаешь, о чем я тебе говорю? Другие не будут к тебе приспосабливаться.

— Да ладно, хватит тебе, Мартин!

Дивный отдых в мягких креслах и ожидание под вкусный запах шницелей.

— Жаль, что ты уже сходишь, ты славный мальчик, Только.

— Жалко, что он не поедет с нами. Разве нельзя так сделать, мамочка, чтобы он не уходил от нас?

Вместо этого девчушка в расшитой красно-голубыми и золотыми узорами кофточке напоследок выучила меня вечером при усталом свете железнодорожной лампочки распознавать национальные цвета Румынии, а потом еще и гимну, который я и без того знаю, но она показала мне, как его надо правильно петь: Trâiâscâ regele in расе şi onor.[25]Еще одно мимолетное прощание.

— Я просто не могу сказать, как я вам благодарна. Если бы нам сейчас пришлось…

— Не пришлось, и слава Богу! И не будем больше об этом, ребятки. Мы же с вами родня, не чужие друг другу.

Голос под потолком:

— Запомните раз и навсегда: мы все — одна семья, разве не ясно? А теперь, ребятки, все за стол!

Бесконечно долго мы сидим на скамейках или делаем несколько шагов по бараку — взад и вперед, кажется, что так продолжается уже всю жизнь. Свежеоструганные желтые доски. Все мешают друг другу. Мужчины все в темном, измученные женщины, важничающие, орущие, виснущие гроздьями дети, грудные младенцы. Смешение языков, кое-как понимаемая тарабарщина. Что же это будет за жизнь, если вот так сегодня целый день, целый год, и на все дальнейшее будущее! Никто ничего не делает, ни на что не надеется, ничего не пытается изменить. Крича и плача, цепляясь за папину руку, я быстрым шагом прохожу через барак в пункт учета, где нас вычеркивают, потому что у нас есть собственное будущее. Сквозь последние всхлипы: «Никогда больше, правда?» И лишь после этого голубое утреннее счастье: мы свободны!